Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

не создают мостов между прошлым и будущим, между локальным настоящим и отдаленным прошлым[226]. В отличие от «хронокластика» Федора в «Даре», который говорит: «…я как будто помню свои будущие вещи» [ССРП 4: 374], Вадим целиком конструирует свои произведения в уме и затем запоминает их, как если бы они были уже написаны [ССАП 5: 205–206]. Вадим Вадимыч застрял внутри линейной причинности, в то время как Набоков провозглашает собственную свободу от нее («Я не верю во время»).

Произведения Набокова заставляют нас максимально расширить свои представления о том, что такое психология и каковы возможности ее развития как науки о человеческом сознании. В некоторых отношениях психология представляет естественное поле для научного метода, которого придерживался Набоков, поскольку, как и в его работах по морфологии бабочек, каждое индивидуальное воплощение человеческого разума предлагает свой уникальный, не всегда поддающийся обобщению набор черт. Набоков писал в эпоху, когда в публичном дискурсе о сознании (и подсознании) возобладали фрейдистский психоанализ и его популярные инкарнации в литературе, а все остальные сферы заполнил бихевиоризм; таким образом, писатель сражался с тем, что считал радикальным и ошибочным сужением в области психологических исследований. В его произведениях воплощено огромное разнообразие психологических явлений; некоторые из них опираются на причинные объяснения, некоторые остаются весьма загадочными. Художники, гении, мечтатели, педофилы, психопаты, самоубийцы, чудаки-профессора, даже сравнительно заурядные люди: каждый персонаж показан как целый мир, каждый содержит в себе «триллион таинств», как выразился Адам Круг в романе «Под знаком незаконнорожденных» [ССАП 1:354]. Набоков исследует предположение, что на внешних границах, там, где психическое равновесие переходит в другие, нездоровые формы сознания, душевная жизнь способна уловить отблески реальности, простирающейся за пределы той, которую мы обычно воспринимаем: к этой излюбленной теме он возвращался снова и снова. По мнению Набокова, популяризованный (слово использовано намеренно) фрейдистский психоанализ проделывал ровно противоположное: сводил сферу интереса психологии и исследований к конкретной материальной проблеме (сексуальное развитие и, следовательно, воспроизводство), при этом велеречиво хвастаясь, что раскрывает тайны сознания. Резко контрастируя с идеями У Джеймса, психоанализ стремился применить инструменты причинности к самым отдаленным границам сознательной жизни (истерии, неврозам, снам). Весьма показательно, что психоанализ обращает внимание публики на случаи, которые подтверждают его постулаты, но игнорирует те, что им противоречат (действуя при этом методами, не терпящими возражений)[227]. Психологические портреты Набокова настаивают на том, что человеческое сознание – нечто большее, чем можно предположить исходя из трудов Фрейда; именно поэтому Набоков предлагает читателю целую галерею разнообразных и правдоподобных типажей, чьи поступки не так-то легко свести к фрейдистской сексуальной причинности. Его дерзкие вылазки на грань науки, парапсихологии и исследований «сверхъестественного» наглядно демонстрируют не суеверие, не твердую веру в духов и призраков, но сложную метафору тех непредсказуемых, иррациональных явлений, которые, возможно, простираются и за пределы сознания. В том, что за этими пределами что-то есть, Набоков, похоже, был совершенно уверен[228].

* * *

Набоков противостоял современной ему психологии и психоанализу с его абсолютизацией роли подсознания в сочинительстве и других человеческих поступках; это противостояние, помимо прочего, выражалось в тех произведениях, где он показывает, что целенаправленность, осознанность и сознательное творчество возможны — пусть они не заданы изначально и не приходят автоматически, но тем не менее доступны биологическому виду в целом. Следовательно, мы можем назвать произведения Набокова сверхсознательными — в том смысле, что его художественная манера использовать образность, язык и всевозможные фрагменты чужих нарративов подчеркнуто преднамеренна[229]. Верно и то, что Набоков признавал возможность бессознательного вдохновения, присутствия таинственной стихии даже в контексте намеренного творчества. В частности, он писал К. Профферу, отзываясь на книгу последнего «Ключи к “Лолите”»: «Многие милые комбинации и подсказки, хоть и вполне приемлемые, никогда не приходили мне в голову, или же они явились следствием авторской интуиции и вдохновения, а не ремесла и расчета. Иначе не стоило бы огород городить – ни Вам, ни мне» [ПНП: 124][230]. Этот «отказ от ответственности» перекликается с мыслью, которую Набоков вложил в сознание своего философа Круга: каждая личность – комбинация триллионов тайн. С этой точки зрения любое обсуждение причинных оснований чьей бы то ни было психологии и способов, которыми их можно выявить, ведет в тупик.

Психологические исследования Набокова не были строго научны, хотя их можно счесть разновидностью воображаемой таксономии (в конце концов, Набоков ведь был таксономистом). Тем не менее они велись параллельно с развитием науки о сознании, которая прогрессировала на протяжении всего XX века. В то время как многие теоретики и практики, особенно психоаналитики, были заинтересованы в том, чтобы установить причины разных психологических проблем, Набоков вел свое собственное подробное исследование того, как может работать помраченный или талантливый разум и как даже такой разум в своем самопознании может наталкиваться на преграды, чинимые гипертрофией некоторых областей душевной жизни – страстью, одержимостью или неспособностью видеть окружающий мир. Набоков хочет, чтобы читатели увидели в его персонажах новые биологические виды обладающих сознанием существ, личности, чье поведение объясняется не причинными цепочками, а несводимым к упрощению «Я». Список того, о чем мы можем лишь догадываться, обширен. Что бы собой ни представляло сознание – «душу» или нечто другое, эмерджентное и спонтанное, – открытие малоизвестных типов разумного существа по меньшей мере так же ценно, как выявление некоторых познаваемых законов, движущих человеческой мыслью. Более того, продолжают появляться новые уникальные инкарнации, и в них снова и снова проявляется таинственная сила природы, которой «мы не можем себе позволить пренебрегать», как сформулировал У Джеймс [James 1890 1/6: 181] и как на протяжении всего своего творческого пути показывал Набоков[231].

Глава 5

Физика Набокова

Частицы, волны и неопределенность

В аудитории Нью-Йоркского естественно-исторического музея происходила публичная лекция по теории Эйншейна. Толпа в несколько тысяч человек, собравшаяся из-за отсутствия свободных мест у входа, прорвала наконец полицейский кордон и ворвалась в зал. Обстановка аудитории сильно пострадала. Это первый случай беспорядков в Нью-Йорке, вызванный жаждой знаний.

Хроника (Руль. 1930. 11 янв.)[232]

Вообще говоря, задача физической науки состоит в том, чтобы вывести знание о внешних объектах из набора сигналов, проходящих по нашим нервам… Материал, из которого мы должны делать наши выводы, – это не сами сигналы, а фантастическая история, в некотором роде основанная на них. Как если бы нас попросили расшифровать зашифрованное сообщение, но дали не шифр, а неправильный его перевод, сделанный неуклюжим дилетантом.

А. Эддингтон. Новые пути в науке, 1935