Наше дело правое - Сергей Раткевич

— Да, могло не быть. — Ноздри Андроника дрогнули, предвещая бурю. — А еще у меня мог быть брат-слепец или брат-евнух, которому случки не грозят. Я могу сделать с тобой все, что пожелаю!

— Ты не можешь заставить меня сказать перед алтарем «Да». И ты зря не отобрал у меня меч. Сколько ортиев пыталось урезонить меня четыре года назад? Не помнишь?

— Ты женишься на дочери Фоки, — отрезал Андроник, — а сейчас иди и сунь башку в холодную воду. Хоть твоя дурь и велика, но что есть долг — тебя научили, а жена всегда может умереть родами.

Раньше Георгий выпалил бы что-нибудь дерзкое, сейчас сдержался. Андроник знал цену своим приказам, но василевс не видел младшего брата четыре года. Мысль опоздать на пир, а еще лучше — не явиться вовсе пока еще лишь мелькнула, но спорить Георгий прекратил. Андроник тоже перестал наседать. Среди пляшущих теней он казался старше своих пятидесяти пяти. Воевать всегда было проще, чем править.

— Иди, — повторил василевс, — уже за полдень, а тебе следует одеться, как положено жениху. Завтра можешь отдыхать, а послезавтра съездим к отцовской усыпальнице и по дороге все обсудим.

— Как скажешь.

Обремененная множеством колец рука повернула бронзовую виноградную гроздь, убирая одну из казавшихся незыблемыми плит. К владыке входили в одни двери, но уходили разными дорогами. Придворные не знали, сколько длятся аудиенции, а посетители — кто их встретит на обратном пути и куда этот путь приведет. Выход через галерею Леонида и Нижний сад по праву считался лучшим.

— Я знаю, что армия любила Стефана больше, чем меня, — внезапно произнес Андроник, — но его смерть меня не обрадовала.

Георгий промолчал. Брат никогда не радовался чужим смертям, но, если полагал нужным, убивал без колебаний. Будь василевс иным, на этой террасе стоял бы другой человек. Скорее всего, Фока Итмон. Георгий слегка промедлил, ожидая, не возжелает ли повелитель положенных по этикету почестей, но тот уже кормил птиц, беспечно повернувшись к гостю спиной. Что ж, Георгий Афтан был последним, кто желал смерти Андронику. Или нет, последней была София…

Узкий потайной коридор, знакомая с детства дверь, что открывается лишь изнутри, легкий щелчок, и вот она, Леонидова галерея, даже в полдень освещенная серебряными светильниками. Здесь все так же пахнет пряными курениями, а не изведавший поражения полководец горячит серого коня, увлекая за собой гетайров, надевает царский венец, смотрит на поверженного Оропса, посылает на казнь осквернителя чужой могилы…

Когда-то Георгий часами любовался богоравным героем, да и теперь походы Леонида влекли сильней столичной ерунды. О том, что небрежение политикой, Анассеополем и собственной жизнью раз за разом спасает эту самую жизнь, брат василевса не думал. Георгий вообще находил размышления утомительными, принимая положенные ему почести с наследственным равнодушием, готовым в любой миг взорваться необузданной яростью. Тоже наследственной.

Десять гладких, как зеркало, мраморных плит, мозаики с вещими элимскими птицами, снова мрамор и снова мозаики… Маленький Георгий обгонял воспитателя, разбегался на мозаичном полу и катился по мраморному. Это было весело!

Бритую щеку погладил легкий сквозняк. Шелохнулся атласный, шитый понизу золотом занавес. За серебряной курильницей показалось что-то светлое. Так и есть. Ждет.

— Ты меня помнишь, мой мальчик?

София! Все так же хороша…

— Ты пришла сама или так решил василевс?

— Мы оба. Тебя вряд ли обрадовала просьба брата, но они хотели Ирину… Моя дочь и Василий — это… Это невозможно!

— «Мы сильны сейчас, как никогда», — передразнил Андроника Георгий, разглядывая точеное лицо. София всегда казалась печальной, и перед этой печалью мало кто мог устоять.

— Мы сильны мечами, но не золотом, Георгий, — василисса тоже говорила чужими словами, — у динатов оно есть, и они наконец готовы смириться. Увы, мои сыновья слишком малы, это может ввести мужа Ирины в искушение, особенно если он из рода Итмонов, а замена дочери василевса на племянницу не скрепит договор.

На стенах щетинилась копьями киносурийская фаланга, бежал с поля боя утративший мужество Оропс, а его жены и дочери благодарили Леонида за милосердие. Царь был молод и полон сил, он не ведал своей судьбы.

— Хорошо, — кивнул Георгий, — можешь успокоить Ирину. «Василевс Василий» звучит отвратительно. Фоке следовало либо назвать сына иначе, либо забыть о Леонидовом венце. Прости, я спешу.

— Я скажу Ирине, — казалось, она сейчас заплачет, но василисса не плакала никогда. — Я всегда знала… Знала, что ты…

Почти материнский поцелуй, нежный звон подвесок, расписные шелка. Никуда не деться, придется жениться. Он женится и вернется в Намтрию, а Анна, пусть это будет Анна, раз брату она нравится больше других, останется в Анассеополе. Ей незачем умирать, пускай наряжается, ходит в церковь, сплетничает с подругами. Пусть заведет любовника, какого-нибудь смазливого протоорта… Стратег Афтан будет развлекаться, с кем хочет, и воевать, с кем придется. Птениохи найдут нового вождя и вернутся, а не они, так другие. Империи, окруженной варварами и авзонянами, не стоит рассчитывать на долгий мир.

Рвущийся из конюшен осиротевший конь, конец Леонидовой галереи и поворот, который Георгий никогда не любил. Новая галерея, новая династия, новые времена… Изначально на этих стенах пировали, сражались, любили смертных и друг друга небожители, потом сменивший веру Иреней Второй сменил и мозаики. Василевс пощадил славу Леонида, но не его богов, чье место заняли мучения Сына Господня. Обычно Георгий старался миновать Побиваемого Каменьями побыстрее, но сегодня нарочито замедлил шаг, словно салютуя детскому отвращению. Жаждущая крови толпа была омерзительна, наверняка художники вдоволь нагляделись на бунты и казни.

— Ты раньше не любил эту сцену.

Феофан! И он тут. Воистину тайные галереи — самое оживленное место в Морском Чертоге.

— Я и сейчас предпочитаю богу царя. — Рука Георгия опустилась на пухлое плечо. Увы, стратег не рассчитал сил, и толстяк покачнулся. — Как живешь, Феофан? Прости, среди варваров теряешь вежливость. Ты дописал свою «Историю»?

— Я ее никогда не допишу, — вздохнул старый евнух. — Леонид прожил без малого тридцать три года, но чтобы рассказать о них, нужно жить вечно, а мне уже семьдесят один. Когда я начинал свой труд, я хотел показать, как человек ищет свой путь в истории, а получается наоборот. Может быть, потому, что для истинного ученого прошлое есть вещь отвлеченная, а для меня оно ближе настоящего.