Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

рисующие подробности (изъятые в поздних изданиях) обыденной жизни поэта, открытой в то время взору многих современников. Старцев стал постоянным лицом в кафе «Стойло Пегаса» (в которое заходил Булгаков) и получил своеобразную известность в тогдашней литературной Москве – один из авторов воспоминаний о Есенине писал: «Ваня Старцев был совсем молодой и жизнерадостный парень, но отъявленный неряха. Поэты сложили по этому поводу про него и про Есенина частушку: „Ваня ходит неумыт, / а Сережа чистенький, / Потому Сережа спит / Часто на Пречистенке“. На Пречистенке жила Айседора Дункан, с которой в ту осень познакомился Есенин – в студии Якулова, которая, по словам того же мемуариста, «блистала стеклянной крышей на верхотуре высокого дома, где-то около „Аквариума“, на Садовой»; это произошло, как полагают, 3 октября 1921 года – т. е., видимо, как раз в те дни, как в этом доме поселился Булгаков.

Иван Старцев, зачисленный в Лито, как теперь установлено, 4 октября, а 1 ноября уже уволенный, по-видимому, был одним из первых специфических впечатлений Булгакова от молодой литературной Москвы. Это было одно из слагаемых будущих двух Иванов Булгакова – поэтов Ивана Русакова из «Белой гвардии» и Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты».

«Ходили на службу в самое несуразное время, – рассказывал в нашей беседе Г. П. Шторм, – после 2-х часов… Нужно было сочинять лозунги для Помгола (Общество помощи голодающим Поволжья. – М. Ч.). Недалеко был переулок Милютинский (ныне Мархлевского), напротив церкви там были Окна РОСТа, а в подвале столовая. Обедали вместе, ели картофельный суп (он ненавидел), картофельные котлеты (я ненавидел)…» (В «Записках» – «в пятницу ел в столовке суп с картофельной котлетой…».)

…«Печальный Шторн», «тихо сказал» – удивительно, что всего два штриха, черкнутых в беглом портрете одного из персонажей «Записок», и шестьдесят лет спустя остались самыми заметными внешними чертами оригинала…[92]

На заседании 10 октября уже присутствовали инструкторы Шторм, Старцев, а Булгакову поручено «проведение в жизнь вопросов о снабжении всех сотрудников пайком, причитающимся им по положению». Вопрос о пайке был, разумеется, основным из всех, что занимают в этот момент секретаря Лито. На том же заседании поручено было сотрудникам изготовление в срочном порядке лозунгов для борьбы с голодом. На заседаниях 11 и 12 октября лозунги представлены, частично приняты и оплачены.

Когда читаешь лозунги, сочиненные Булгаковым и уцелевшие в архиве —

Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный,

Горит ли огонь в твоей честной груди,

И если ты честен, то чем только можешь

На помощь голодным приди, —

то вспоминаются и строки из одного его будущего письма («С детства я терпеть не мог стихов…»), и двустишие из газеты «Свободные вести» в романе «Белая гвардия» —

Кто честен и не волк,

идет в добровольческий полк.

20 октября Булгаков протоколирует заседание литколлегии Бюро (!) художественных фельетонов (при том же самом Лито), где слушается доклад заведующего Бюро «О поступлении фельетонов и порядке просмотра их». На заседании 22 октября, которое он также протоколирует, слушаются и отклоняются фельетоны литераторов, известных еще с 1900-х годов, – В. Тана-Богораза, с которым через несколько лет Булгаков встретится на страницах одного из московских журналов, и В. Муйжеля. 25 октября, 27 октября… 25 октября – важная веха в летописи московской литературной жизни Булгакова – едва ли не начальная. В этот день на очередном заседании того же Бюро приняты и оценены несколько фельетонов, среди которых – фельетон М. Кольцова (еще три года назад Булгаков читает его на страницах киевских газет, но только тогдашние фельетоны Кольцова звучали в иной тональности) и собственное произведение М. Булгакова «Муза мести».

Месяц с небольшим спустя, 1 декабря 1921 года, Булгаков так описывал в письме к сестре Наде, продолжавшей жить в Киеве, свои, по-видимому, самые первые попытки войти в литературную жизнь Москвы: «Написал фельетон „Евгений Онегин“ в „Экран“ (театральный журнал). Не приняли. Мотив – годится не для театр[ального], а для литер[атурного] журнала. Написал посвященн[ый] Некрасову художественный фельетон „Муза мести“. Приняли в Бюро худ[ожественных] фельет[онов] при Г. П. П. Сдали в „Вестник искусств“, который должен выйти при Тео Г. П. П. Заплатили 100. Заранее знаю, что не выйдет журнал, или же „Музу“ в последн[ий] момент кто-нибудь найдет не в духе… и т. д. Хаос». Предсказание оказалось верным, и «Муза мести» так и не вышла. Этот фрагмент из письма был опубликован нами еще в 1973 году[93], но «Музу мести (маленький этюд)» обнаружили только более десяти лет спустя – среди материалов «Художественного отдела Лито» в папке, объединявшей «Стихотворения и рассказы различных лиц, посвященные борьбе с голодом и революционной борьбе»; в виде машинописной копии, под псевдонимом, которым пользовался Булгаков в первый московский год, – М. Булл.[94]

«Украшают тебя добродетели, / До которых другим далеко…» – выбрав в качестве эпиграфа известные некрасовские строки, Булгаков начал статью словами: «Так язвительно засмеялся поэт над безликим представителем того класса, который вместо добродетели на самом деле был украшен лишь фуражкой с красным околышем» (дворянская фуражка). В статье слились разные задачи автора и отразились, не сливаясь, разнородные его чувства. Перед нами – человек, уже испытавший и переживший горечь поражения, случаем не связавший свою судьбу с побежденными, уже прошедший закалку классовых, пожалуй в точном смысле слова, литературных боев с победителями во Владикавказе. Теперь он должен был влиться в столичную литературную жизнь – приспособиться к новой жизни, не теряя себя, предложить печати итоги своих мучительных размышлений последних лет, не оказавшись, однако, среди тех, кто поддакивал победителям, не размышляя.

Дополнение к тексту на отдельном листе (автограф М. О. Чудаковой)

В его фельетоне о Некрасове сквозь толщу формулировок, уже становящихся общепринятыми, все время проступает индивидуальная мысль, силящаяся выразить себя в коллективных словесных формах. Непреложная необходимость «коллективности» (и в прямом, и в переносном смысле) в творческой работе была с провинциальной прямолинейностью преподана ему во Владикавказе и Батуме. Напомним его слова в письме Константину Булгакову 1 февраля 1921 года о работе над романом – «…единственная за все это время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое». Фельетон о Некрасове стал попыткой написать то, что «идет» (в преддверии некрасовского юбилея), выражая, однако, нечто глубоко продуманное. Он описывал поэта, который смеялся и негодовал над теми, кто его «породил самого». «Когда в творческой муке подходил к своему кресту (ибо тот, кто творит, не живет без креста), на нем безжалостно распинал, изменив своему классу, дворянскую музу во имя жителей