Дневник Марии Башкирцевой - Мария Башкирцева

На крыльце встретила нас княгиня Э…, мачеха Мишеля и сестра моего отца.

— Посмотри-ка, — сказал отец, — какая она большая… и интересная, неправда ли? А?

Надо полагать, что он доволен мною, если решился на такое излияние при одной из своих сестер (но эта очень милая).

Управляющий и другие пришли поздравить меня с благополучным приездом.

Имение расположено живописно: холмы, река, деревья, прекрасный дом и несколько маленьких строений. Все здания и сад содержатся хорошо, дом к тому же был переделан и почти весь вновь меблирован нынешней зимою. Живут на широкую ногу, но стараются иметь вид простоты и как будто говорят: «это так каждый день».

Разумеется, за завтраком шампанское. Претензия на аристократизм и простоту доходит до натянутости.

На стенах портреты предков, доказательства древности рода, которые мне очень приятны. Красивая бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. По правде сказать, я не ожидала всего этого.

Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женою, тогда как сам он желал быть образцовым супругом.

Большой портрет maman, сделанный в ее отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье… Мне усиленно желают показать, что мой приезд ничего не меняет в привычках.

Сели играть в карты: я принялась работать по канве и иногда говорила что-нибудь, что слушалось с любопытством.

Папа встал из-за карт и подсел ко мне, отдав карты Паше. Я говорила с ним, продолжая вышивать, и он слушал меня с большим вниманием.

Потом он предложил прогулку; сначала я шла под руку с ним, потом с братом и с молодым князем. Мы зашли к моей кормилице, которая сделала вид, будто утирает слезы; она кормила меня только три месяца, а настоящая моя кормилица в Черняковке.

Меня повели довольно далеко.

— Это для того, чтобы возбудить в тебе аппетит.

Я жаловалась на усталость и уверяла, что боюсь травы, где есть змеи и другие «дикия животныя».

Отец и дочь оба сдержанны. Если бы не было княгини, Мишеля и Паши, было бы гораздо лучше.

Он усадил меня рядом с собою, чтобы видеть гимнастические штуки Мишеля, который изучал гимнастику в цирке; он следовал за цирком даже на Кавказ из любви к молодой наезднице.

Как только я пришла к себе, я вспомнила фразу отца, сказанную случайно или нарочно и, преувеличивая ее значение в моем воображении, я села в угол и долго плакала, не двигаясь и не моргая глазами, но упорно рассматривая цветок на обоях. Я была поражена, встревожена, и отчаяние мое доходило до равнодушия.

Вот в чем дело. Говорили об А. и спрашивали меня о нем. Против обыкновения, я отвечала сдержано и не распространялась о моих победах, представляя предполагать или отгадывать, и отец заметил с большим равнодушием:

— Я слышал, что А… женился три месяца тому назад.

Придя к себе, я не рассуждала — я вспомнила эти слова, легла и лежала ничего не понимая и чувствуя себя несчастной.

Я взглянула на его письмо: «Мне необходимо утешение слова от вас», — эти слова взволновали меня, и я чуть, было не начала обвинять себя.

И потом… О, какой ужас думать, что любишь, и не любить! Я не могу любить такого человека — существо почти невежественное, слабое, зависимое. И у меня нет любви, мне это только причиняет неприятности.

У меня зеленая спальня и голубая гостиная, не странно ли это, когда представить себе мои странствования с этой зимы! А с тех пор, как я в России, сколько раз менялись мои проводники, мои помещения! Перемена помещений, родных, знакомых не вызывает во мне никакого удивления, как это было прежде. Все эти равнодушные или покровительствующие люди, все эти предметы роскоши или пользы смешиваются, и я остаюсь хладнокровной и спокойной.

Вторник, 22–10 августа. Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.

Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения и попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллионы неприятностей.

Отец — человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.

Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает, — и в этом отношении я на него похожа.

Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.

В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.

— Оставить мертвых! — вскричал он. — Но если бы я мог взять прах этой женщины и…

— Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.

— Шоколад может быть дерзким, а не я.

— Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женою и детьми; а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных. Оцепите мое уменье держать себя и берите с меня пример.

Говоря таким образом, я была очень довольна собою.

— Как ты можешь говорить мне такие вещи?

Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь.

Я сидела спиною к нему; слезы и рыдания душили меня.

Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять:

— Ну, Мари, помиримся, мы никогда не будем говорить об этом; я не буду говорить об этом с тобой, даю тебе честное слово.

Я приняла обычное положение и не выражала ни прощения, ни расположения, и потому папа удвоил свою любезность.

Дитя мое, мой ангел (я обращаюсь к самой себе), ты ангел, положительно ангел!! Если бы ты всегда так умела держать себя! Но ты еще не могла и только теперь начинаешь прилагать к действительности свои теории!

В Полтаве отец мой — царь, но какое плачевное царство!

Отец очень гордится своей парой буланых лошадей; когда нам подали их, запряженных в городскую коляску, я едва вымолвила: «Очень мило».

Мы проехались по улицам… безлюдным, как в Помпее.

Как эти люди могут так жить?.. Но я здесь не для того, чтобы изучать нравы города, а потому — мимо…

— Если бы ты приехала немного раньше, — сказал отец, — то застала бы много народа; можно было бы устроить бал или что-нибудь. Теперь, после ярмарки, не встретишь и собаки.