Простодушное чтение - Сергей Костырко

И вот это попадание в цель именно у Прилепина, на мой взгляд, не случайное. Прилепин отнюдь не новичок в литературе, а «Санькя» – не «роман нацбола о нацболах», как отнеслись к нему некоторые рецензенты, восприняв его чем-то вроде непосредственной, наивной исповеди радикала. За этим текстом – достаточно серьезный опыт, и жизненный, и литературный. Автор – выпускник филфака Нижегородского университета, затем – служба в ОМОНе, включившая в себя чеченские командировки; сегодня же Прилепин – главный редактор «Агентства Политических Новостей – Нижний Новгород». Ну а самое главное, он – поэт, публицист, прозаик, автор романа «Патологии», написанного на материале чеченской войны, автор рассказов («Новый мир», 2005, № 5) и повести «Какой случится день недели» («Дружба народов», 2004, № 12), в которых на сугубо бытовом – повседневная жизнь молодой городской семьи – материале Прилепин обращается уже к проблематике бытийной. Так что к роману «Санькя» следует относиться не как к беллетризованному манифесту «воспаленного молодого радикала», а как к итогу серьезной писательской работы.

…Первые страницы романа рассчитаны как бы на читательский шок – изображаются сцены погрома, в который переходит акция «союзников» во время оппозиционного митинга в Москве:

«Выше по улице стояло еще несколько машин – и вскоре на их крышах, с дикой, почти животной, но молчаливой радостью прыгали парни и девчонки. Ища, что бы такое сломать – причем сломать громко, с хрястом, вдрызг, – двигались по улице, впервые наедине, один на один с городом»;

«За витриной магазина одежды стояли тонкорукие, с маленькими головами манекены – изображающие красавиц в коротких юбках и ярких кофточках. Расколотив витрину, красавиц извлекли и порвали на части за ноги. Бежавшие последними не без испуга натыкались на валяющиеся на асфальте изуродованные, безногие или безголовые тела».

Акт символический. Первый сигнал обществу: мы это всерьез. Мы не играем. Изуродованные, безногие и безголовые тела манекенов (пока – манекенов) – это то, что следует вместе с нами.

Чувство недоумения и сопротивления авторской интонации – интонации солидарности с героями, – которое может возникнуть у читателя, писатель сталкивает с последующими сценами, которые должны показать, в чем содержание вот этой молодой агрессии. Скрываясь от милиции, Санька уезжает в деревню к дедушке и бабушке. Картины современной русской деревни написаны не менее выразительно: глухо здесь, тоскливо, страшно. Пусто. Умирающий дед Саньки, последний мужчина в деревне. Бабушка еще жива, но живет больше по инерции – доживает. Перед немногими не покинутыми еще домами – гниющий мусор в колдобинах. Деревня, всегда бывшая тем источником жизни, который питал Россию, умирает на глазах. Не лучше герою и по возвращении в город: унылая квартира, враждебные, как кажется герою, улицы, одиночество. Мать, усталая, «как всякая пятидесятилетняя женщина в России», пропадает на работе. Переживание душевного дискомфорта дано здесь как почти физиологическое ощущение. Душу отводит Саша с друзьями, местными «союзниками», – сначала в вокзальной забегаловке, потом на ночном пустом рынке в драке с армянами.

Коллективный портрет погромщиков, отвязных молодых людей, выплескивающих молодую дурь в стычках со спецназом и сжигании машин, постепенно замещается в романе образом страдающего от неблагообразия жизни молодого человека. Санька – идейный борец, а не громила. Жесткость, почти жестокость действий «союзников» автор изображает как реакцию на жестокость милиции. Характерная для героя подробность – когда Саша узнал от друзей, что погром их показывали по телевизору, его

«передернуло. Это не очень приятно, когда несколько тысяч, быть может, сотен тысяч людей наблюдало твои… забавы…».

И эта судорога отвращения к самому себе дана не как форма мимолетного похмелья, – себя со стороны Саша видит постоянно:

«Саша кричал вместе со всеми, и глаза его наливались той необходимой для крика пустотой, что во все века предшествует атаке. Их было семьсот человек, и они кричали слово „Революция!“».

Необходимое уточнение: стилистика прилепинского повествования использует формы несобственно-прямой речи; Саша в романе является не только объектом, но и субъектом анализа; дистанция между автором и героем сокращена максимально, и использование автором интимного, домашнего имени Саша вместо отстраненного Александр или Санька как бы включает его, автора, в круг героев романа.

Автор настаивает с самого начала: слово «революция», которое выкрикивают «союзники», – это не очередная форма молодежного фрондерства. Революция – это они сами:

«…встал злой, весь состоящий из жил и костей, курил в тамбуре <…> Дым рассеивался, проявлялось в полутьме лицо, ясное, крепкое, сделанное из цельного куска <…> Саша вдруг ясно понял, что революция неизбежна. Смотрел в свое лицо и видел, как приближается она, несущая жуть и ярость, – и никуда не деться уже».

«Союзники» в романе считают, что других реальных политических сил у оппозиционной России не осталось. И считают так далеко не безосновательно, – скажем мы, – сегодняшняя оппозиция давно стала политическим театром, за всеми этими КПРФ, ЛДПР, «Яблоком», «Родиной» не может не мерещиться рука кремлевских кукловодов. В этом раскладе «союзники» (как и реальные члены НБП) – единственные живые политики, выполняющие в общественной и политической жизни функцию «бродила». Осознание этой исключительности и дает Саньке и его соратникам ощущение права на действие.

Содержание же своей революции герои романа определяют романтически-пафосными и предельно размытыми словосочетаниями: «жуть и ярость», «праведный беспредел» и т. п. То есть выбирается романтический, отчасти анархический, бакунинский образ: «дух разрушающий есть вместе с тем и дух созидающий», а отнюдь не образ тех революций, которые, по крайней мере изначально, осознавали себя актом созидания, высвобождения накопленной обществом потенции к развитию и соответственно выставляли – пусть предельно обобщенные, но наполненные тогда конкретным содержанием – программные лозунги («Свобода. Равенство. Братство» или «Вся власть Советам», «Земля крестьянам», «Мир народам»). Ну а какими будут первые декреты «союзников» после их победы? Что намерен созидать «Союз созидающих»? – как раз эта ключевая для описываемой в романе ситуации (да и для понимания характера героя) тема отсутствует напрочь. Только несколько громких и эффектных, как кажется «союзникам», лозунгов: «Любовь и война», «Вернем себе Родину», «Русским должны все, русские не должны никому»…

«Идеологий давно нет, – говорит Санька в споре с симпатичным ему Левой. – <…> Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость – ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, – все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно – передел страны, передел мира – в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть – вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, – мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается».

Санька лукавит (сознательно или бессознательно), как бы не понимая, что сказанное им и есть новая идеология, то есть определенный результат размышлений и анализа, выстраивание выбранных понятий (почва, судьба, любовь и т. д.) в некую систему, которая, в свою очередь, предполагает вполне определенные действия. Это уже догма. Вовлеченность в действие для Саши словно лишает его права на сомнения и размышления. На резонный вопрос милиционера: а зачем вы все разгромили, «вы это строили, чтобы ломать?» – он отвечает презрительным молчанием. Ну а разговор, который затеяли с ним «либерал» и «патриот», он прерывает фразой «Как вы остоебали!», встает и уходит. Не о чем мне с вами говорить. Это не поза. Это органика.

Для Саши и его соратников революционная деятельность, по сути, – процесс самодостаточный. Это форма противостояния «вероломству», жестокости, лживости нынешних властей России, с одной стороны, и нынешней спячке и общественной апатии – с другой. То обстоятельство, что «союзники» расплачиваются за свои действия арестами, тюрьмами, избиениями, наделяет их ощущением морального превосходства.

Саша чувствует себя эманацией неких глубинных, еще не осознанных российских ожиданий, так сказать, народных чаяний. И потому нелепо морочить себя умствованиями – они, «союзники», проявление некой «непосредственной моторики русской жизни».