На узкой лестнице - Евгений Чернов

— Без меня тут не скучайте, пропаду — не вспоминайте!

В обеденный перерыв забегала вчерашняя телемастерша. Интеллигентная стройная женщина в черных лакированных туфельках. У нее были заплаканные глаза, и кончики тонких пальцев дрожали, когда она поправляла волосы.

— Не приходил, — всхлипнула она. — Никак не пойму, Полина Андреевна, в чем же моя вина? Разве я когда запрещала бутылку? Вы же знаете, как он пьет.

— Глот хороший, — подтвердила Полина Андреевна.

— Все я терпела. Вы не подумайте, я не жалуюсь. Мы же не дети. Зачем же он так?

— Не стони. Придет, никуда не денется твое золотце. Самоварное.

— Вы думаете, придет?

— Х-ха, а то…

— Должен прийти, правда?

— У тебя что, свежая газета? Оставь-ка до вечера. Что там Индира Ганди делает? Все смотрю за ней. Первый раз вижу, чтобы баба верховодила.

Телемастерша грустно покачала головой:

— Вы, Полина Андреевна, совсем как молодая. А вам уж, наверное, за шестьдесят перевалило?

— За восемьдесят, милая моя, за восемьдесят.

— А-а! — сказала Софья Николаевна, вернувшись от сына. Она сразу прошла на кухню, где сидела на опрокинутом табурете Старуха. — Встретили хорошо. — Рывком сдернула с себя платок. — По рюмке выпили. А-а, — оторвала пуговицу на пальто. — Рюмочки, как у немцев. Наперстки не наперстки, а крышки от одеколона. Вот-вот. Вити не было, он сейчас по две смены работает, чтобы долг отдать за кооперативную квартиру. Ну, вот скажи мне, зачем так здоровье надрывать? Кому это нужно будет — расплатится и сляжет? Теща его с тестем, правда, немного помогли: холодильник продали, тещину доху и платок, пуховый платок, а до чего нежный и пушистый, через кольцо протягивался. Они и мне сказали: помоги, чем можешь. А чем я помогу? Это, знаешь ли, у меня их двое. И если каждому помогать, это же надо какое здоровье иметь… Поработай, говорят, немного. Как же… спешу, бегу и падаю… Могли и у меня жить. Никто не гонит. Я даже квартиранта хочу пустить, чтобы не быть одной. Больно мне, что ли, деньги нужны? Я вот возьму килограмм костей на рублевку, и мне на десять дней хватит.

Старуха вязала и не поднимала головы.

— Дело не в рублевке и не в квартиранте.

— А чего же тогда?

— А то не знаешь? Память. Помнишь, на Санькиной свадьбе ты самогонки наелась и закрылась на кухне с Федькой-литейщиком. Все гости сразу уходить стали.

— Ну? — насторожилась старушка.

— А ты не помнишь, что тебе Витька говорил на своей свадьбе?

— Он много говорил. Он даже целовал меня в щечку.

— А не помнишь, как он сказал: пошла бы ты куда-нибудь, а то все испортишь.

Софья Николаевна минуту подавленно молчала.

— Ну, знаешь ли, — наконец проговорила она. — Если так все помнить, и удавиться можно.

— А ты как думала? Все забывается только до поры. Ан вдруг что-нибудь случится — все сразу вспоминается.

— Если так рассуждать, выходит, мне рожать прикажешь заново?

— Опоздала, милая, — зло сказала Старуха. — Твою жизнь делить надо на кого-то, кому она нужна.

— Че-е-во-о?

— Ничего, хорошая погода. И свои кастрюли мой, я за тебя больше мыть не буду. Ишь, барыня…

— Ну, знаешь ли… Хорошо! — Софья Николаевна застегнула пальто, сгребла пятерней платок со стола. — Вот возьму и устроюсь на лето гардеробщицей. Меня давно зовут. — Посмотрела с превосходством на Старуху. — Да-авно зовут! Все.

И она ушла в комнату; бурчала, всплескивала руками, шлепала ладонями по бедрам, стояла у окна, поправляла подзор на кровати, перебирала белье в шифоньере. Но самое скверное — кончились деньги.

— Дорогая Полина Андреевна! Спасибо, проходить не буду. Я на минуточку, только обрадовать вас. Как я говорила, никуда он не денется… Придет, зря, что ли, мы прожили вместе четыре года. Когда я вышла от вас, сразу побежала в «полуфабрикаты» и взяла килограмм теста в мешочке. И домой. Сижу, жду. Слышу, приходит. Глаза опустил, пальцем в пиджачную петельку залез и крутит пальцем. А я, как ни в чем не бывало, говорю ему спокойно: во-первых, не рви пиджак, он ни при чем, во-вторых, ты, милый, забыл о своих обязанностях. Схватила мешок с тестом и ка-ак надену на его голову! Аж тесто по плечам потекло. Он обрадовался, полез обнимать меня, а я говорю: нет, милый мой, слишком легко тебе все достается. Сходи сначала выбрось мусор из ведра.

А пенсии все не было. Полина Андреевна капитально готовилась к поездке в деревню. Она стирала халат, кофты, юбки, все это укладывала в квадратный сундучок.

— Значит, уезжаешь? — позевывая, спрашивала Софья Николаевна.

— Что это значит — уезжаешь, — сердилась Старуха и сплевывала в мусорное ведро, тем самым избавляясь от дурного глаза. — Когда надо будет, тогда и поеду. Это еще дожить надо.

А за последние дни Старуха заметно сдала. Плечи стали широкие и худые, словно она надела бурку, и щиколотки сделались такие тонкие, что казалось странным, как они выдерживают тело. От Старухи постоянно попахивало валерьянкой…

— И чего вы это, тетя Поля, ходите в одной кофте, — как-то сказала Софья Андреевна. — Мороз же. Надели бы себе пальто.

— Да-а? — протянула Старуха таким тоном, словно ей сказали: отдай последний рубль. — Руки у меня связаны будут. Что я смогу делать?

— Вечно бы вам что-нибудь делать, — сказала Софья Николаевна куда-то в сторону. И, решив поесть, достала из стола две французские булочки. Когда она положила их вместе, они напомнили два домашних башмака.

В комнате Софьи Николаевны были аккуратно разложены на столе те самые открытки с цветами. И вое они были подписаны одним и тем же почерком, шариковой авторучкой, и шарик порой скользил по глянцевой бумаге. Открытки были подписаны сыновьями, близкой и далекой родней, знакомыми. И все они поздравляли дорогую маму, дорогую сваху, дорогую подругу с праздником и желали нового счастья, долгих лет жизни, а главное, хорошего здоровья.

— Этот чертов високосный год, — донесся с кухни тяжелый рокот, понизу приполз в комнату, словно холодный воздух. И через мгновение Софья Николаевна была уже на кухне.

— Длинный год, — подтвердила она.

— Длинный, дура, все года длинные. Високосный год, — что-то обязательно должно быть. Старики говорят, мор упадет. Только вот на что — на людей, на растения, на скотину?

Софья Николаевна каждый вечер смотрела у Зохи телевизор и поэтому сразу сказала, выбрав самый лучший вариант:

— Пусть на агрессоров.

— Как бы не так, — пророкотала Старуха. — Эту скотину никаким мышьяком не возьмешь… Не дай господи — война. Я во время войны во вредном цехе работала, в травилке. Все план давали, все, как могли, дело ускоряли. Никелевую ванну голыми руками чистили, по рукам экзема пошла. Руки до локтей стали как кусок мяса. Кондукторша высадила из трамвая. Эх и ревела я. Господи, за что? Так, зареванная, и пришла к врачу. Давай, говорю, справку, что она не заразная. Перед людьми совестно.

— Ну что ж, всем трудно было.

Старуха вдруг заревела:

— Не тебе судить. Отсиделась в гардеробе.

— И не тебе тоже. Вон, вяжи свои носки. Я двоих воспитала, в люди вывела.

Старуха схватилась за поясницу, и ее некрасивое грубое лицо стало совсем нехорошим от боли.

— А я вот не вывела. Не успела. Один погиб в сорок втором, другой — от ранений в госпитале, в Казани.

— Тетя Поля… тетя Поля…

— Ну, чего уставилась? Поясницу собаки грызут. Погода изменится. Пойду, полежу.

Чистый голосок телемастерши, красивый, как у Гелены Великановой:

— Вы только подумайте, Полина Андреевна, какое нахальство сотворила соседская Галька. Ворвалась ко мне в квартиру за утюгом и увидела на столе духи за пять рублей сорок копеек, которые с розовым маслом. Она так и схватила флакон. Нет, милочка, — сказала я, — и муж Вася сказал: нет, уважаемая. Этот дорогой флакон духов за пять рублей сорок копеек с розовым маслом мне подарил от имени месткома коллектив наших мужчин. Всем подарили нормальные подарки за один рубль двадцать копеек, а для меня наш коллектив мужчин собрал по подписке деньги дополнительно.

— Тебе не собери, — сказала Старуха. — Тогда хоть увольняйся.

— Почему же, — ответила телемастерша. — Наш коллектив мужчин знает, кого уважать. А так как мой подарок самый дорогой и чтобы не было разных разговоров, я при всех открыла флакон, сама понюхала и всем женщинам дала понюхать, а некоторые даже и на пальчик взяли.

И в самый разгар интересного монолога вернулась от подруги Зохи Софья Николаевна. Глаза у нее были красные, веки натертые.

— Ты чего? — спросила Старуха. — Лук резала?

— Картину смотрела по телевизору. Опять про войну. Он остался инвалидом, обе ноги оторвало, к жене не захотел ехать — безногий… Он так переживал…