На узкой лестнице - Евгений Чернов

А у самого дома не выдержал, потому что очень не любил, когда сильные люди расписываются в своей беспомощности, петушком наскочил на Афанасия.

— Удивляет меня ваша безынициативность, есть же простое безотказное средство: прийти и потребовать, а потом не полениться напомнить.

— Все верно, — согласился Афанасий. — Только у нас не очень походишь. У нас как один раз дадут отлуп, так больше сам не захочешь.

— Да ладно вам… отлуп… Вы же фронтовик, вы же орденоносец, вы же всю войну прошли. Какой род войск?

— Пехота.

— Н-ну, а еще вопросы… Царица полей… — Василий прищелкнул языком, что в данной обстановке означало: сам виноват. — В атаку ходили, наверное, — сказал Василий уже спокойнее.

— Ходил. Так то — война. Как сейчас думаю, там все попроще. Там видишь врага и знаешь, что его надо уничтожить. Вот и все. И ничего тут не удержит. А здесь врагов нет… Но вот какие-то ниточки, веревочки, прямо какая-то паутина…

— Ладно, не надо печали, вся жизнь впереди… Победа будет за нами. Точно вам говорю. Самым святым клянусь, — сказал и осекся, потому что тут же подумал, что самое святое для него — дети, а ими клясться нельзя, жизнь есть жизнь, мало ли что. — У зама по соцбыту был?

— Еще бы, конечно.

— Вот я сам схожу — и посмотрите.

С замом Василий больше не встречался, плакатики-стендики его теперь не интересовали. Он даже толком не помнит, какое лицо у зама. В памяти остался лишь кондиционер. И тем не менее Василий добавил:

— У меня с ним хорошие отношения.

— Пустое, — сказал Афанасий. — Ладно, я пойду. Спасибо на добром слове.

На следующий день Василий проснулся в боевом настроении. Он еще не открывал глаз, еще лежал, не решаясь нарушить приятное состояние полусна. А по венам уже бежала взбудораженная кровь — денек сегодня будет горячий.

В это утро даже малышка не плакала, а жена, наливая ему чай, спросила встревоженно:

— Что-нибудь случилось?

Василий засмеялся и обнял ее за талию.

— Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

— В а с и л и й…

— Жди, когда наводят грусть желтые дожди.

…И он ушел, а она еще долго стояла на кухне у окна. В трамвае Василий придумывал для заместителя по соцбыту всякие логические ловушки, и все выстраивалось так, что куда бы ни повел заместитель, все равно он оказывался в тупике. Ему оставалось только одно: поднять руки. А еще он будет оправдываться, но его белиберду Василий выслушивать не будет: ни к чему это — тебе предоставлена такая власть, столько судеб ты держишь в своих руках, и если тебе становится это в тягость — уходи в рабочие, забивай гвозди, убирай верстаки, крути баранку.

Василий настолько увлекся своими мыслями, что не заметил, как похорошели от ночного морозца улицы. На фонарях, на деревьях, на балконах, где уже стояли приготовленные к Новому году елки, выступил густой мохнатый иней. Тяжелый, уставший от забот промышленный город напоминал в это утро Снегурочку.

До девяти тридцати, то есть до тех пор, пока не отхороводилось начальство в кабинете управляющего, Василий был в тревожном состоянии. Он думал так: если срочно пошлют куда-нибудь — откажется, лучше день простоит на профилактике — завтра вывозить монтажников. Но сложилось все удачно: диспетчер сказал:

— Почисть своего зверя, Василий Иванович, после обеда за гостями поедешь.

— После обеда — хоть за белыми медведями, — ответил Василий.

А пятиминутка продолжалась, а сердце учащало свои удары. Василий нащупал вену, и ему показалось, что кровь толчками бьется в большом пальце.

И вот, наконец, он попал в знакомый кабинет, к заму, к Сергею Сергеевичу.

Тот оживился, увидев Василия, худое, уже с утра утомленное лицо зама выразило самые добрые чувства.

— Давненько, давненько… Все думал, зайдете. Стенды действительно надо бы привести в порядок.

«Какая память, — удивился Василий. — С того разговора прошло ну никак не меньше полугода, а говорит так, словно это было только вчера».

— Стенды ладно, Сергей Сергеевич. Я по другому делу. Я по поводу судьбы Афанасия Овчинникова.

— Так, так, я слушаю. Что-нибудь случилось?

Лицо у заместителя сразу стало внимательным, и усталость куда-то пропала.

— Да вы же сами знаете… Все квартира… У него же приемная дочь. А спохватились, когда остался только один свободный вариант: поселиться Овчинникову в доме, где живут наши товарищи. Но это же не дело. Опять же все знают историю этой семьи.

— Так, так, — простучал, как дятел, Сергей Сергеевич. — А что вы предлагаете?

— Да хоть самую малость чуткости. Понять его…

— А кто вам сказал, что мы не понимаем? Опасное заблуждение. Довожу до вашего сведения ответственно и официально: мы глубоко понимаем и горячо одобряем благородный поступок товарища Овчинникова. Но, в отличие от некоторых, мы не делаем из этого трагедии.

Василий несколько был сбит с толку, что так быстро попал в «некоторые».

— Да никакой трагедии. Просто ему надо помочь с обменом.

— Мы же предложили ему новую квартиру со всеми удобствами, а он повел носом.

— Вы же сами понимаете, она ему не подходит, потому что…

— Не подходит. А вы сами-то задумывались, сколько у нас еще нуждающихся и притом — остро? Миллионы квадратных метров жилой площади вводится у нас ежегодно, казалось бы… А бараки тем не менее остаются… А сколько развалюх без всяких удобств. Простите меня, но о такой квартире, какую предложили товарищу Овчинникову, многие могут только мечтать.

— Да, но ему надо бы…

— А кому сейчас не надо, — снова перебил Василия заместитель. — Всем сейчас надо: и мне, и вам, и каждому. Голова пухнет от всех этих забот. И все равно кто-то остается недовольным. И еще — существенное уточнение: заниматься обменом квартир не наше дело, на то есть обменное бюро.

Василий провалился в пустоту. Кровь его кипела. Была такая же беспомощность, как когда-то при встрече с капитаном милиции. Ни тому, ни этому — ничего не докажешь. К Василию пришла дикая мысль: совершишь вдруг что-нибудь, и попадется такой вот следователь — засудит и не спросит, как зовут. Все зло в жизни, все беды от сергей сергеевичей!

А Сергей Сергеевич тоже, видно, разволновался, покрутил головой, словно ослабляя ворот рубахи, достал расческу, причесался. Краска с лица сошла, и оно снова стало уставшим, и он спросил уже другим тоном… в общем, спросил, как приятель приятеля:

— А дикторши выступают в своей одежде или в казенной?

И Василий ответил с вызовом:

— Конечно, в казенной. Шьют. Целая мастерская.

— Ин-те-ресно… Значит, придет, допустим, другая дикторша и тоже может воспользоваться?

— Зачем же? — с нарастающей злостью сказал Василий. — Не военные годы, с чужого плеча никто не носит.

— Значит, все это достанется ей?

— Ей!

— Вот это да! — изумился заместитель. — Что же, выходит, нарядов у нее, как у принцессы?

— Не меньше, — подтвердил Василий, почти что с ненавистью смотря на Сергея Сергеевича. Нет, таких надо бить! Изничтожать таких надо!

На обратном пути Василий встретил Афанасия. Мужик тот гордый и первый ничего не стал спрашивать. Но взгляд у гордого мужика был тоскующий, как у серого волка в зоопарке. Василий закурил, сплюнул табачную крошку.

— Ничего, Афанасий! Будем писать на телевидение.

— Да без толку все. Может, вот думаю, в Москву съездить в ЦК.

— Ладно дурить. Ты не представляешь, что такое телевидение. Если оно возьмется, знаешь, сколько шуму будет… Как вывалит из автобуса вся бригада, так у любого коленки задрожат. Это я тебе точно говорю, у меня на телевидении все свои. Будь спокоен, сделают как надо.

— Тут никто не виноват, что погиб сынишка…

— Ну все, ну вое, договорились, — поспешно сказал Василий, потому что ему не хотелось выслушивать всю историю заново. — Ты только сам держись бодрей.

Сперва Василий хотел зайти на телевидение, поговорить с товарищами, потом решил позвонить и в конце концов все-таки остановился на письме. Самое, пожалуй, надежное — описать вое как есть, что написано пером — не вырубишь топором.

Вечером, когда угомонилась семья, Василий сам еще раз протер кухонный стол, разложил бумагу и принялся сочинять письмо. Начал он так:

«История эта случилась в нашем гараже».

Василий поставил точку и стал смотреть в окно. Шторы были раздернуты, и он видел отраженные в черном стекле навесные ящики для посуды, угол холодильника. И вся эта утварь накладывалась на красноватый круг луны.

Внезапная мысль ошеломила Василия: это же подумать только, сколько гаражей в России, это же, наверное, побольше, чем звезд на небе. И неужели в каждом — свой несчастный Афанасий Овчинников? Мыкаются Афанасии, ищут правду, переживают. А переживания так укорачивают жизнь.