На скамейке возле Нотр-Дам - Ирина Степановская

Решение пришло без меня, в лице той самой крашеной медсестры, которая обходила патронажем грудных младенцев нашего участка. Разбирая амбулаторные карты по ячейкам ящика – кого на учет, кого в регистратуру, она натолкнулась на мои заведенные при единственном посещении два листка.

– Кто такая? – спросила про меня докторша, когда сестра показала ей мою карточку с вопросом, куда эти два листка положить. Медсестра меня вспомнила.

– То ли на аборт, то ли на сохранение.

– Да она небось уже давно сходила в частную клинику и сделала там все, что надо! – предположила врач. Но медсестра, еще тридцать лет назад привыкшая честно исполнять свои обязанности и до сих пор никак не расставшаяся с этой привычкой, пробегая мимо нашего дома, сунула в почтовый ящик записку: «Срочно зайдите в женскую консультацию!» Записку нашла моя мать.

– Танечка, зачем тебя туда вызывают? – Мать испуганно смотрела на меня. – С тобой что-нибудь случилось? Ты заболела?

Я молчала.

Мать решительно поджала губы и сказала:

– Таня, я ведь схожу туда и все узнаю. Но ты ведь не ребенок, чтобы скрывать от матери такие дела.

Я подумала: «Ну, вот она и настала, эта минута. Сейчас начнутся вопли, причитания, стоны, увещевания, укоры…»

Я села в коридоре на скамейку, сняла сапоги и погладила еще в Париже натертую пятку. Она теперь почему-то постоянно чесалась, хотя никаких следов прежней мозоли не было и в помине.

– Доченька! – Мать стояла в дверях, загораживая проход. Я поняла, что она от меня не отстанет. Внезапно я вспомнила свое видение у собора Нотр-Дам: площадь старого морга для бедноты, себя, лежащую у стены в мокром платье, и мать, рыдающую надо мной. У нее тогда было лицо точь-в-точь как сейчас. Мне стало ее жалко.

– Ничего страшного! – я постаралась как можно спокойнее улыбнуться. – У нас на участке работает хороший гинеколог. Она вызывает меня на профилактический осмотр.

– Ой! Ну, ведь выросла ты уже, а все равно мне врешь! – Материно лицо драматически сморщилось, и я вдруг заметила, что за те последние годы, когда я, поглощенная своей жизнью и измученная ее постоянным недовольством, не обращала на мать практически никакого внимания, она очень сильно переменилась. И изменилась не к лучшему: постарела. В фигуре, в руках и в посадке головы появилось что-то хронически печальное, как будто она пережила большое горе. Я почувствовала жалость и раздражение. Неужели так уж надо убиваться из-за несбывшихся надежд? Из-за того, что твой ребенок не сумел воплотить в жизнь твои, а не его собственные замыслы?

– Не те у нас сейчас времена, чтобы кого-то вызывать на профилактические осмотры! – грустно сказала мать.

– Это они внедряют новую программу нашего министра соцразвития. – Я собралась отправиться в туалет.

– Таня, не уходи! – вдруг сказала мать таким голосом, будто я шла не в ванную, а улетала на другую планету.

– Я только руки вымою! – Я открыла воду и нарочно долго намыливала ладони, потом бесконечно их ополаскивала и вытирала полотенцем. Когда я наконец повернулась к выходу, мать стояла на коленях в дверном проеме на неудобном узком пороге.

Я испугалась:

– Мам, ты чего?

Она подняла ко мне голову, по ее щекам текли слезы:

– Я тебя очень прошу! – сказала она. – Роди этого ребенка! Не делай аборт!

Я как стояла, так и присела на край ванны.

– Кто тебе рассказал?! Кроме врачихи, никто этого не знает. Они никакого права не имели так делать! Это сугубо мое личное дело – рожать или не рожать!

Мать переползла с порога на кафель, поближе к моим ногам и замахала руками:

– Никто мне не рассказал, доченька! Ни одна душа! Да ведь и я сама не слепая.

Я машинально положила руки на свой живот. У меня еще ничего не заметно!

– Глупая ты моя! – Мать погладила меня по ногам, прижалась к коленям. – Разве беременность, да еще желанная, определяется по животу?

Я подавленно молчала.

– Солнышко мое! Все по глазам твоим видно. По походке, по манерам, по коже, по лицу! Уж кого-кого, а мать не обманешь…

– Мама, вставай. – Я стала поднимать ее с пола. Она оказалась совсем не тяжелой, моя теперь старенькая мама.

– Так ты что, давно догадалась?

– Как ты приехала.

– А зачем же сейчас стала спрашивать, с какой целью меня вызывают в консультацию?

– Подумала, все ли в порядке? Когда кого-то любишь, всегда на первый план вылезают плохие мысли…

Я помолчала.

– И… что? Что ты скажешь на это? – Мне пришло в голову, что первый раз в жизни мне нужно было узнать ее мнение.

Теперь мы обе сидели на краю ванны.

– Ясно, что я скажу, – теперь лицо ее уже не было ни умоляющим, ни просящим. Оно было спокойным. Она повторила: – Естественно, тебе обязательно нужно родить!

Не знаю, почему, но мне приятно было это услышать. Я только спросила:

– А папа знает?

– Когда узнает, то очень обрадуется.

И я не выдержала:

– Чему? Чему он обрадуется? Тому, что у меня появится неизвестно кто, неизвестно от кого и неизвестно как я буду этого «кого» кормить?!

Мать обняла меня, и я тоже впервые за много лет обрадовалась этому объятию.

– Мы с папой мечтали, чтобы у нас были еще и другие дети, кроме тебя. Много детей! Но не получилось. Так неужели сейчас мы не выкормим твоего ребенка? Папа все-таки еще работает, ты тоже будешь работать…

Я не сдержалась:

– А ребенок? Ты хочешь сказать, что ребенок будет с тобой?

И мать поняла скрытый смысл моего вопроса.

– А ты хочешь сказать, – она печально улыбнулась, – что я и его сделаю несчастным.

И у меня чуть не вырвалось: «Да! Да! Да!»

Но вдруг в моей памяти всплыла эта моя французская школа, и частный преподаватель, и бассейн, один из лучших в Москве, и мои огромные пышные банты, и концерты, и детские спектакли, и веселый пионерский лагерь от папиного завода, и поездки к морю вместо маминого нового пальто… И мне стало стыдно. Я будто прозрела. Я увидела себя: девчонку с огромными бантами, в летнем платье с голубой оборкой, я вспомнила мамины пирожки, которыми в лагере угощался целый отряд, и блюдечко ранней клубники, которое мама мне ставила на стол во время экзаменов в институте. Я вспомнила это все и вспомнила, из-за кого я стала это все ненавидеть.

– Ну почему? Почему ты ЕГО не приняла в нашу жизнь? Если бы ты его приняла, мне было бы легче понять, что я ошиблась.

Мать опустила голову.

– Прости.

Я встала и подняла ее:

– Пойдем, на ванне сидеть холодно.

И мать вдруг заторопилась, потянула из ванной меня за рукав:

– Пойдем! У меня есть суп и жареная картошка. – Она посмотрела на меня с надеждой: – Будешь, доченька?

И я, которая в течение многих лет старалась ничего не есть дома, чтобы не показываться лишний раз в кухне, а кофе пила поздно ночью, чтобы не видел никто, вдруг ощутила внезапный зверский приступ голода и только кивнула в ответ.

А после еды, когда я была уже сытая и довольная, как обожравшаяся Лулу, я прошла в свою комнату, села на свою тахту, на которой, кстати, прекрасно спала все последнее время, и поискала глазами место, куда можно было бы втиснуть детскую кроватку. И вот в таком блаженном, сытом и здоровом состоянии прокатились для меня остаток осени, зима и весна. Я и не заметила за всеми своими делами, как в Москву пришло жаркое лето.

В конце июля Валерий сказал Лене, что хочет привезти в Москву на пару недель своего сына. У него заранее был запланирован отпуск на это время, и Лена знала о его планах. Сначала они хотели немного побыть с мальчиком в городе, Лена предложила сводить его в зоопарк, а как развлекать его дальше – придумать не могла. У Валерия на этот счет тоже не было каких-либо внятных планов.

– Ну, выставки, аттракционы… – неуверенно предложил он.

– Семилетнему ребенку? В жару, в Москве? – усомнилась Лена.

В конце концов, решено было через неделю поехать на юг, втроем на машине. Останавливаться в небольших поселках у моря, купаться, загорать, есть шашлыки. Лена против этого плана не возражала. Она теперь боялась оставаться с Валерием вдвоем. Он стал к ней привязчив, звонил ей по несколько раз на дню и часто приезжал, но почему-то ей все-таки казалась странной, ненатуральной его теперешняя привязанность к ней – как будто человека околдовали. Раньше Валерий был другим – более уверенным, даже иногда резким, но она узнала его таким и привыкла к нему. Теперь же его внимание казалось ей странным. Как будто вообще она теперь знала другого человека.

Круговерть ежедневных дел позволяла ей не думать о Серже Валли днем. Но ночью, стоило ей закрыть глаза, она снова видела себя сидящей рядом с Сержем в полумраке автомобиля. Она засыпала и просыпалась с воспоминаниями о нем, о Катрин, об их детях, но только лишь до того момента, пока не надо было вставать, заниматься обыденными делами. Валли превратился для Лены в передачу «Спокойной ночи, малыши». Если почему-либо она вдруг не вспоминала о нем перед сном, то чувствовала, что как будто что-то недоделала в этот день. Она взяла себе за правило даже на ночь произносить что-то вроде молитвы о нем: «Боженька, сделай так, чтобы Сержу Валли было хорошо». О Валерии, впрочем, она никогда не молилась.