На скамейке возле Нотр-Дам - Ирина Степановская

Женщина посмотрела на нее, будто оценивая, говорить или не говорить.

– Он в Чеченскую войну летал. – Глаза ее сузились от этого воспоминания. – Пятнадцать лет назад. А командир мой теперешний должен был его самолет в воздухе прикрывать. Но его тогда в другое место почему-то отправили. – Лена постояла еще немного у самой двери, но больше ничего не сказала. Так они и расстались. Молча. Она вышла из подъезда, села в автобус и поехала домой. На душе ее было отвратительно, неспокойно.

«ОН еще у нас дома был, а уже знал, что туда поедет», – думала она о Валерии, и эта мысль ее и сердила, и угнетала.

Так нечестно! Нечестно и гадко. По отношению и ко мне, и к Димке, и даже к маме. За окном автобуса проносились застроенные дачами поля и разбегались дороги. Отдуваться за политиков, за банкиров, за чужие амбиции, за чужие приоритеты! И это нас ожидает всю жизнь? И это надо расценивать как счастье? Она подумала о Валли. Неужели и там точно так же? Нет, теперь она знала точно. Она больше не хотела в этом жить.

Газетами, в которых были напечатаны фотографии из Осетии, был заполнен весь Париж. Мари почему-то сразу подумала, что Валерий должен быть там. И хотя она прекрасно осознавала, что ее эта ситуация в принципе никак не должна касаться, она места себе не находила от беспокойства. Позвонить Лене в Москву казалось Маше неприличным. Другие ее родственники вряд ли могли что-нибудь знать, да и узнавать что-либо у них, минуя Лену, было бы еще хуже. Она позвонила Сержу Валли – его номер телефона был у нее на всякий случай. Валерий дал его в тот день, когда они ездили на авиашоу.

Серж Валли ничего не знал. Он отдыхал с женой и детьми в Испании и слово «Осетия» выговорил с трудом с третьего раза. Но он, по крайней мере, пообещал, что, вернувшись в Париж, наведет справки.

– Когда вы вернетесь? – спросила Мари.

– Через неделю.

– Спасибо. – Она отключилась и подумала, что счет идет на часы, если не на минуты, и за неделю ожидания она может сойти с ума.

В Париже было спокойно. Многие предпочли Парижу Пекин, где сейчас проходили Олимпийские игры, и сюда приехали только самые больные этим городом люди. У самих парижан в это время традиционно были отпуска. Многие учреждения закрывались. Нагрузки на работе у Мари в эти дни было поменьше, чем в другие годы, когда в августе она работала практически без выходных. Сейчас она могла позволить себе воскресенье поваляться дома. Но валяться не получалось. Неизвестность и беспокойство согнали ее с постели и заставили включить телевизор. Президент Саркози метался между Тбилиси и Парижем, выполняя свою миротворческую миссию. Мари с сарказмом подумала, что ему был бы очень к лицу голубой берет и госпоже Бруни стоило бы подумать о том, чтобы почаще повязывать мужу гастук небесного оттенка. Русского президента не показывали вообще. Показывали плачущих людей, которые кричали в камеру что-то совсем неудобоваримое для французов, показывали разбомбленные дома и обломки российских самолетов. При виде этих непонятных обгоревших кусков металла у Мари сжималось сердце.

– Боже, спаси его! – шептала она, и Лулу при этих словах беспокойно поднимала голову и внимательно смотрела на хозяйку.

Из Франции вообще было неясно, какая из Осетий Южная, а какая Северная. Мари влезла в Интернет, но то, что она там нашла, еще больше смутило и расстроило ее.

Лулу нужно было сводить к парикмахеру, но и к парикмахеру они не пошли. После полуденных новостей, в которых не было показано ничего нового, Мари все-таки отошла от экрана.

Об Осетии передавал только один канал, остальные не хотели портить французам воскресенье. К тому же все внимание было посвящено соревнованиям олимпийцев. Маша не выдержала: заперла Лулу и поехала на бульвар Сен-Мишель в букинистические лавки. Там она тоже не нашла ничего об Осетии и в страшном беспокойстве вернулась домой. Еще из-за двери она услышала гавканье – это Лулу разорялась на невыключенный по забывчивости телевизор. По нему как раз выступал какой-то политический деятель из гомосексуалистов. Лулу, видимо, испытывала к нему генетическую неприязнь старой девы. Ничего не добившись, Мари отправилась спать. В понедельник и вторник было все то же.

Как бы узнать, что с Валерием? Этот вопрос непрестанно крутился у нее в голове и за эти дни измучил Мари. Пусть уже прошло время с их последнего разговора, все равно, он не чужой ей человек. И вдруг ей в голову пришел самый простой, естественный выход.

– А что, если ей позвонить ему самому? – Она стала лихорадочно рыться в памяти своего телефона. Валерий ей звонил, значит, в списке поступивших звонков должен был запомниться его номер.

Она его нашла. Ей даже не пришло в голову искать какое-нибудь оправдание для своего звонка. Ей важно было просто услышать его голос, узнать, что он жив и здоров.

Она нажала на кнопку вызова. Куда-то далеко по радиоволнам пошел сигнал о ее тревоге. Но ответа не было. Связь с ним была недоступна. Его телефон молчал. Даже автоответчик своим металлическим голосом ничего не сказал.

– Может, уже номер сменился? – спросила она себя, и будто в исступлении стала нажимать и нажимать на кнопки. Гудков все не было. В отчаянии она зашвырнула телефон на постель, вышла на свою маленькую террасу, перед которой все так же равнодушно торчала игла знаменитой башни, села в то самое кресло, в котором в свой предпоследний вечер в Париже сидела я, и в каком-то безумном отчаянии обхватила руками голову.

– Зачем я отпустила его? – шептала она. Мари вдруг заплакала, беспомощно и громко, зарыдала от вдруг охватившего ее одиночества и, самое главное, от того, что она своими руками отдала другой женщине свое счастье.

Мари не плакала давно. Она практически не помнила, как это надо делать, и поэтому в своих слезах она совсем не была похожа на прекрасных трагических героинь, которые плачут одними глазами на весь экран, оставаясь такими же небесно-прекрасными, а по их бледным, гладким щекам текут кристальной чистоты слезы.

Мари плакала навзрыд, тоненько причитая и подвывая. Свозь ее слезы невозможно было бы разобрать слова, она плакала с всхлипываниями и вздохами, прекращая на некоторое время, а через мгновение начиная сначала. Мари с наслаждением отдавалась слезам. Она не думала ни о предательски покрасневшем носе, ни о покрывшихся безобразными пятнами щеках. Ее совершенно не волновало, что в таком виде ей скоро придется выйти из дома – погулять с Лулу.

Однако соседи Мари, жившие ниже этажом и вышедшие подышать свежим воздухом с веселой компанией своих гостей на балкон, располагающийся как раз под Машиной терраской, совершенно не были согласны с тем, что кто-то своим непонятным нытьем портит им вечер. По случайности оказалось, что они заговорили на эту тему с тем самым господином, у которого была больная жена и который уже жаловался на Машу в полицию.

– Это воет собака! – с уверенностью разъяснил ситуацию он. И по его словам, маленькая собачка Лулу превратилась в воображении соседей в здоровенного волкодава.

– Эй! Мадам! Уймите вашего пса! – закричала вся компания, вернувшись на свой балкон и став стучать в потолок Мари длинной палкой.

Маша очнулась, как после сна, и выглянула вниз. Какие-то люди кричали ей что-то неудобоваримое. Наконец она поняла, в чем дело – у них был праздник. Она вытерла слезы и крикнула в сторону нижнего балкона:

– Извините меня!

Ей захотелось пойти, рассказать тем незнакомым людям о трагедии, произошедшей в маленькой горной стране, но она не пошла. Во-первых, потому что не знала, что произошло там на самом деле, а во-вторых, не представляла, как ответить на вопрос, если бы ее спросили, чего, собственно, она-то здесь, в Париже, волнуется?

Она решила выйти с Лулу погулять. И повсюду – на заполненных праздной толпой тротуарах, на безупречно подстриженных газонах Марсового поля – она неотступно представляла себе разбитые войной дороги, разрушенные дома и жалела людей, потерявших близких. Она думала о том, насколько разобщен и вместе с тем тесен мир. И как было бы все-таки хорошо, если бы люди всей земли смогли бы наконец между собой договориться, что надо жить в мире.

И в это же самое время совсем на другом участке земли с боевого задания вернулась группа «грачей» – самолетов-штурмовиков. А следом за ними на военный аэродром в степи сел самолет Валерия – изысканно-грозный истребитель «Су-27». Техники подкатили к нему небольшую лестницу на колесиках, у истребителя отъехал «фонарь» – стеклянный колпак, прикрывающий кабину сверху. Валерий вылез из кабины, спустился по лестнице и не спеша пошел по бетонной полосе. Степная земля, нагретая солнцем, дышала тяжелым августовским жаром. Пахло пылью, полынью и еще чем-то нестерпимо родным. Пилоты «грачей», приземлившиеся раньше, уже стояли и курили около командного пункта – небольшого кирпичного домика с плоской крышей.