Фадрагос. Сердце времени. Тетралогия (СИ) - Савченя Ольга "Мечтательная Ксенольетта"

– Да что ж ты это! Да что ж ты это! – всплеснула руками, хватаясь за подпорный столб, и зашаталась, будто боялась заслонить собой избранника сердца. – Ты что удумал, а? Родного отца!

Подбросив топор в руке, я замахнулся. Видя смертельную бледность обоих, ощутил приятное чувство, которого они лишали меня всю жизнь. Признание. Признание меня, как существа, способного на что‑то в этой жизни. Признание меня человеком.

– Пощади, сынок! – прикрываясь руками, воскликнул мужик.

Топор выбил щепки из ступени у самой головы и крепко засел в доске. Я нащупал воротник его рубахи и, стиснув в кулаке, потребовал.

– В глаза смотри.

Он смотрел и не смотрел одновременно. Не было в них осмысленности. Только страх.

– Сынок? – я усмехнулся.

Нет, у меня отца, чтобы зваться его сыном. Разве это не так, Алурей?

Матушка сползла по столбу, приложив руку к груди. Ее глаза заблестели от слез. Теперь она будет стыдиться случившегося и жаловаться соседям. Я только вернулся в дом во всеоружии. И эта женщина не спросит у меня, все ли со мной хорошо. Не ранен ли я. Не порадуется моим успехам. Скорее, обвинит во всех бедах и поставит в укор мое отсутствие, даже если беды совсем не касались нашей семьи. Будь я дома, она бы обвинила во всех бедах меня, упрекая, что лишь одним присутствием в деревне я навлекаю беды. Ведь все наши беды от моих скверных мыслей. Проходя мимо нее, я склонился и прильнул губами к ее виску.

– Здравствуй, матушка. – Она зажмурилась, будто ожил ее ночной кошмар. Ей не понравилось, что я до сих пор жив? Или тон приветствия? – Лери у нас?

Она кивнула и обратилась тихой молитвой к духам.

Духи Фадрагоса, видите, какого неугодного сына вы воспитали этим людям?

В доме пахло пирогами. У моих родителей не было недостатков, кроме незначительной малости. Их сын родился и вырос со скверными мыслями в голове. Моих родителей можно было показывать беловолосым шан’ниэрдам, как пример тех людей, которые могут стать совершенством. Прекрасный мужчина, хозяин с золотыми руками, способный сам построить дом и обеспечить семью достатком даже в глухой деревне. И замечательная во всем женщина, у которой дома пахнет пирогами, кладовые ломятся от еды, в комнатах всегда убрано, и даже в самом дальнем углу чердака или подвала никто не найдет ни паутинки, ни пылинки. Таким бы людям да такого же совершенного сына… Но не повезло. Дважды.

Я вошел в свою комнату и не ошибся. Лери сидела у окна с пяльцами и вышивала на белой тряпке красные цветы. Увидев меня, выронила все из рук. Круглыми глазами стала осматривать меня с головы до ног.

– Где колыбель? – спросил, разглядывая комнату.

В ней появилось немного больше мебели. Скамья у окна, комод, полки на стенах, табурет у двери и кровать. Раньше была только кровать. И та – соломенный тюфяк. Сквернодумцу на пользу спать на твердом… Еще сквернодумцу когда‑то запретили смотреть перед сном на Луну. Такое созерцание пробуждало скверные мысли. Поэтому окно было заколочено снаружи. Оно выходило в сад, но доски все равно выглядели, как узорчатые ставни, чтобы никто вдруг не усомнился в совершенстве заботливых родителей.

Злость росла с каждой секундой, проведенной под крышей родного дома.

– В комнате твоей матушки. – Наконец‑то, заговорила Лери, выдыхая и заливаясь румянцем гнева. – Мы думали, что тебя нечисть в лес утащила. Где ты пропадал?

Она сжала кулаки и медленно поднялась со стула.

– Ты просила меня стать сильнее. Хотела, чтобы я мог защитить нас. Я искал силу.

Я закрыл за собой дверь и задвинул тяжелый засов. Хмыкнул. До моего ухода засов был только снаружи. Выглядел, как украшение, и был хорошо замаскирован под дверные узоры.

– Я думала, что тебя съела нечисть!

В спину что‑то ударилось. Я повернулся и проследил за тем, как пяльцы закатываются под кровать. Голубые глаза Лери заблестели. Она с силой стиснула зубы и кулаки. На бледном лице румянец заалел двумя яркими пятнами. Я отстегнул ножны, поставил меч у двери и медленно шагнул к подруге детства. Она затряслась и скривилась, словно от боли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Тише, – прошептал, остановившись рядом.

Погладил большим пальцем напряженную скулу, повторяя след слезы. Она блеснула, стекая к подбородку. Грусть вынудила меня улыбнуться. Надо же… Раньше бы я принял эту встречу и реакцию за любовь. Как все‑таки сильно изменилось восприятие.

– Я больше не оставлю тебя. Больше не уйду.

Обнял Лери, а она ударила меня в грудь. И снова, снова, снова… Я поднимал голову повыше и морщился, когда кулаки попадали по подбородку. Лери отталкивала меня – я обнимал крепче. С силой прижал ее к себе, надеясь, что она не додумается вцепиться зубами мне в шею.

– Ты не любишь меня! Не любишь!

Правда. Теперь люблю другую. Только ты уверена, что я люблю тебя.

– Не любишь! – кричала, пытаясь ударить коленом. – Пусти меня! Пусти!

– Лери, тише. Я рядом.

– Уйди! Ты бросил меня! Я не нужна тебе!

– Нужна.

– Врешь!

Полуправда – не вранье.

Когда ей надоело кричать, когда устала биться в истерике, я уложил ее на кровать и стал целовать. Она всхлипывала громче.

– Я соскучился по тебе, Лери.

Перехватил яблочное дыхание и коснулся губами ее губ.

– Нет! – Она отвернулась, выворачивая шею и упираясь кулаками мне в грудь.

– Почему? Разве ты не рада моему возвращению? Я скучал. Вернулся к тебе. Принес подарки для тебя, для сына, для родителей. Лери…

– Не хочу! Отпусти меня! Дурак! Я не просила тебя уходить! А ты ушел! Теперь отпусти! Я не хочу тебя!

– А я хочу. – Запустил руку под подол сарафана, собрав его в складки и погладив бархатную кожу. – Ты моя избранница, Лери. Ты подарила мне сына. Мы любим друг друга. А близость у нас была лишь три раза. И сейчас я хочу повторить наш первый. Помнишь его?

Она захрипела, набирая побольше воздуха в грудь. И с новой силой принялась бить по лицу и груди, царапая и отталкивая.

– Отпусти меня, немедля! Скверна в тебе! Выпусти, говорю! Матушка! – завопила во все горло, оглушая левое ухо. – Батюшка! Спасите!

Я перехватил ее руки, завел высоко над головой, и, тряхнув хорошенько, спросил громко:

– Чей это сын, Лери?!

Она хватанула еще раз воздуха, но, осмыслив вопрос, кричать перестала. Замолкла, уставившись на меня. Округлила голубые глаза. Розовые губы затряслись, будто от обиды.

– Что это ты такое спрашиваешь, дурак?

Я склонился к ней ниже и проговорил:

– Он родился рано. Не прошло трех периодов с той Луны, когда ты впервые отдалась мне.

– Не доносила, – она всхлипнула. Голос зазвучал тонко, мягко. – Но он крепкий. В тебя пошел. У тебя пусть ума нет, но крепкий, глянь, какой. А скверна у тебя в голове только ухудшилась. Кто так дурно на тебя повлиял? В чем меня обвинить пытаешься? И потом говоришь мне, что любишь…

Светлые волосы на висках впитали слезы, прилипли к нежной коже. Пробудилась жалость к ней и благодарность за прошлое. Она спасла мне жизнь…

Теперь до слез жалеет об этом.

Я приник губами к белой щеке, попробовал на вкус горько‑соленые капли. Жаль, что все так сложилось между нами.

Я поцеловал ее еще раз, и она задышала глубже. Когда отыскал ее губы своими губами, она позволила задержать прикосновение на несколько секунд. Поерзала подо мной призывно, отметая последние сомнения. Я прижал ее крепче, навис над ней снова. Дождался, когда она откроет глаза и перехватит мой взгляд. Готовясь к новой истерике, попросил:

– Поклянись духами, Лери, что ты подарила жизнь моему сыну.

Она не сдержалась. Фыркнула со злобой. Руки дернулись в моих ладонях. Но безуспешно. И она плюнула мне в лицо. Я дернулся, но с такого расстояние, какое разделяло наши лица, попал бы и ребенок. Пришлось вытереть слюну плечом. Кожаная куртка неприятно поскребла скулу швом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Лери, договоримся по‑хорошему…

– Ты не любишь меня! Скверна в твоей голове убивает все хорошее в тебе!..

Истерика была. Лери кричала, пока не сорвала голос. Хохоча, обвиняла меня в тугодумии. Иногда звала на помощь моих родителей, не догадываясь, что отцу требуется время прийти в себя и хотя бы сменить штаны на чистые. Что мать будет ходить под дверями, сотрясая воздух причитаниями и жалобами, но никогда не заступится. А когда все прекратится, пойдет как ни в чем не бывало заниматься домашними делами.