Как натаскать вашу собаку по античности и разложить по полочкам основы греко-римской культуры - Филип Уомэк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Катулла место действия, возможно, – дом самой Клодии и ее мужа; ее муж вполне может быть тем самым сидящим напротив нее человеком. От этого усиливается чувство сладостной зависти.
Во второй строке Катулл снова использует слово ille – «тот человек». У Сапфо это κῆνος, означает то же, но она его не повторяет. У Катулла подчеркивается чувство соперничества: тот человек, тот самый!
Сапфо говорит, что этот человек равен богам; Катулл заходит еще дальше и задается вопросом, дозволено ли человеку превосходить богов (fas). Мы уже встречали понятие nefas – что-то запретное, святотатственное, – а fas означает что-то, позволенное богами. Катулл не хочет своими рьяными заявлениями гневить богов. А зачем он тогда так говорит? Эта та самая легкая ирония, которой примечателен Катулл.
Стихотворение Сапфо могло быть написано для исполнения на свадьбе, а могло быть и совершенно искренним. А от своеобразия Катулла просто бросает в дрожь. Он говорит также о праздности – otium, – это очень милое римскому сердцу понятие, означает, по сути, свободное время, досуг. Некоторые полагают, что эту строфу в стихотворение добавили по ошибке, а другие видят в ней развитие его обычной тематики. Он в шутку бранит себя, заявляя, что вся эта праздность ему вредна. Разумеется, мы знаем, что это не так.
Поэты перекликаются друг с другом, показывая, что любовь и ревность одновременно универсальны и индивидуальны, что время – не преграда для чувств.
Я вернул лебовские книжки на полку. Пора было отправляться в Literary Review.
Мы прошли через Сохо – там вечно происходят какие-то переделки, и район уже начал терять многие из своих увеселительных заведений и потихоньку превращаться в расширение Риджент-стрит, но контора Literary Review, расположенная над типографией Andrew Edmunds, все еще находится в каком-то другом времени.
Дверной звонок; расшатанные ступеньки; тепло и душно; на всех возможных поверхностях шаткие стопки книг. Нам было пора прервать нашу беседу, Уне – занять свое место под одним из письменных столов, мне – шарить по полкам в поисках книг для рецензий. Наши беседы пришлось на некоторое время отложить, потому что мой отиум стремительно сменялся неготиумом[93]. Но я обещал Уне, что мы вскоре вернемся к нашим разговорам.
Глава 11
Расписная собака
Рождение истории
Рождество наступило и прошло как всегда: казалось, мы только и делали, что в огромных количествах поглощали пирожки с сухофруктами среди ворохов подарочной бумаги и обрывков клейкой ленты. Я пытался развлекать родных древнегреческой версией песенки Jingle Bells, которую перевел не кто иной, как почетный профессор греческого языка в Оксфорде:
κλαγγηδὸν κλαγγηδὸν
κλαγγὴ πανταχῇ·
ἐλαύνομεν καὶ χαίρομεν
μονοζύγῳ ἅρματι·
κλαγγηδὸν κλαγγηδὸν
κλαγγὴ πανταχῇ·
ἐλαύνομεν καὶ χαίρομεν
μονοζύγῳ ἅρματι.
Непонятно, было ли им так же весело, как и мне, – во всяком случае почти все вышли из комнаты не дослушав. Осталась одна Уна, как настоящая canis fidelis[94].
Начался новый год, со всем сопутствующим ему оптимизмом. Настало время воззвать к Янусу – двуликому римскому богу, в чьи обязанности входило, кроме прочего, охранять пороги. Я совершил в его честь свое скромное возлияние. И вот хлопушки отгремели, порядок наведен, подарки радостно получены, бутылки из-под вина отнесены в переработку, а мы вернулись из-за города, где провели большую часть каникул – Уна воплощала в жизнь Илиаду, а я сибаритствовал.
– Сибаритствовал? – удивилась Уна.
– Да, сибариты – жители греческого города Сибарис, на юге Италии, считалось, что они больше всех на свете любят роскошь, по крайней мере римляне так считали.
И вот мы вступили в новый год, чувствуя себя римлянами, которые за ужином переели сонь, и готовясь сесть на диету из листьев салата. Естественно, это предполагало также побольше гулять с Уной, поскольку я очень хотел привести свою весьма разжиревшую комплекцию чуть ближе к классическому идеалу.
– Мечтать не вредно, – заметила Уна. Ей почему-то удается неизменно оставаться тонкой и звонкой.
– А откуда мы знаем то, что знаем? – спросила она, когда мы выходили на улицу, сияя от радости и в полной готовности разогнать всех белок, которые будут иметь наглость попасться нам на глаза.
– Откуда мы знаем то, что знаем? Это не совсем относится к нашему с тобой разговору, – сказал я. – Это скорее эпистемологический вопрос.
Уна ответила молчанием, которое просто необходимо было прервать.
– Эпистемология – это философия познания. О таких вещах лучше поговорить с Монти.
Монти – это пес такого автора по имени Энтони Макгоуэн. Он такой небольшой и лохматенький.
– Макгоуэн?
– Нет, Монти. Он «мальтиец». Мы иногда натыкаемся на них в Хите, и Макгоуэн постоянно что-то рассказывает Монти про философию. По крайней мере, я думаю, что про философию. В прошлый раз я слышал, как он где-то возле туалетов у Парламентского холма яростно рычал: «Кьеркегоррр!» Он тебе может рассказать про киника Диогена – это, кстати, значит «Диоген-собака». А я тебе про этого Диогена расскажу только одно: когда Платон определил человека как «животное о двух ногах, лишенное перьев», Диоген ощипал петуха и сказал: «Вот платоновский человек!»[95]
– Ладно, тогда я спрошу Монти, – сказала Уна и продолжала сквозь зубы: – Вообще-то я имела в виду, откуда мы знаем, что происходило в античности. Это же очень давно.
– Да, а для тебя совсем-совсем давно, ведь век собак короче века людей.
Из тех знаний, что мы можем наскрести об античности, многое мы получаем от историков, и, конечно, полезно знать основные имена и о чем эти историки рассказывают.
Первым, кто, очевидно, изобрел исторический жанр, был Геродот из Галикарнаса – греческого города на побережье Малой Азии (современная Турция). Я думаю, что мы не должны его недооценивать, как зачастую делают студенты, обвиняя его в недостаточной тщательности: свои труды он назвал ἱστορία, то есть «историей», что означает «расспросы».
Главной его темой были войны между греками и персами, о которых мы немного говорили, когда обсуждали Эсхила. Тогда небольшому, но слаженному и храброму греческому войску удалось победить огромные персидские полчища. Наверное, самый знаменитый эпизод греко-персидских войск – это битва при Фермопилах, или «Горячих воротах», основную информацию о которой нам как раз дает Геродот, правда, греки в
