Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

Зачѣмъ? Къ чему? трудиться, достигать желаемаго, когда все кончится болѣзнью, страданіемъ, смертью и забвеніемъ. Мой удѣлъ страдать, мучаться и умереть. Если уже это неизбѣжно, то не лучше ли скорѣе, чѣмъ обманываться и ждать этаго? И какая разница между 80243 годами жизни и однимъ часомъ, когда мнѣ предстоитъ вѣчность, безконечность времени, — смерти, безжизненности.

Для того, чтобы продолжать жить, зная неизбѣжность смерти, (а знаетъ эту неизбѣжность и 10 лѣтній ребенокъ) есть только два средства; одно — непереставая такъ сильно желать и стремиться къ достиженію радостей этаго міра, чтобы все время заглушать мысль о смерти, другое — найти въ этой временной жизни, короткой или долгой, такой смыслъ, который не уничтожался бы смертью. — И всѣ люди, которыхъ я зналъ и знаю, я самъ въ разныя времена моей жизни, всѣ люди прошедшаго, жизнь которыхъ я знаю, жили и живутъ или отдаваясь страстямъ, чтобъ заглушить мысль о смерти, или направляя жизнь такъ, чтобы дать ей смыслъ, неуничтожаемый смертью.

Только какъ исключеніе являются тѣ, всегда и всѣмъ ужасающіе, люди, которые не въ силахъ стремленіями страстей заглушить мысль о смерти и не въ силахъ найти смыслъ жизни, <сами> убиваютъ себя.

Желанія, заглушающія мысль о смерти, всегда свойственны человѣку, всегда однѣ и тѣже, особенно ярко они видны у дѣтей, для которыхъ такъ естественно изъ за вѣчно новыхъ, само собою возникающихъ желаній не видѣть предстоящей смерти, что этотъ путь жизни понятенъ всякому.

Другой путь, направляющій стремленія человѣка такъ, чтобы жизнь получала смыслъ, неуничтожаемый смертью — точно также простъ и естествененъ для человѣка, не разрушившаго тѣ вѣрованія, которыя были внушены ему при его воспитаніи и ростѣ. Путь этотъ есть вѣра. Нѣтъ народа изъ тѣхъ, которыхъ мы знаемъ и можемъ знать, въ которыхъ дѣти въ особенности матерями не воспитывались въ извѣстныхъ вѣрованіяхъ.

Вѣрованія же, всякая вѣра есть объясненіе смысла жизни, — такое, при которомъ смерть не нарушаетъ его, и указаніе на то, какое должно быть направленіе этой жизни, т. е. какъ человѣкъ долженъ направлять свою свободную волю для приданія своей жизни такого внѣвременнаго значенія, не исчезающаго со смертью, — указаніе, что добро и что зло. Усвоеніе извѣстныхъ вѣрованій также естественно, неизбѣжно даже, какъ увлеченіе желаніями и страстями. Точно также, какъ желанія и страсти, не дожидаясь нашего выбора, втягиваютъ и влекутъ за собою, точно также, не дожидаясь нашего выбора, извѣстное объясненіе смысла нашей жизни, — такого, который не разрушается смертью, — передается намъ вмѣстѣ съ нашимъ ростомъ и воспитаніемъ.244 Объясненіе это называютъ вѣрой, именно по тому, что оно передается отъ однаго поколѣнія къ другому въ дѣтскомъ, юношескомъ возрастѣ — на вѣру. Оно не доказывается, не объясняется, потому что ребенку нельзя доказывать и объяснять, а передается, какъ истина — плодъ несомнѣннаго знанія, имѣющаго245 сверхъестественное происхожденіе. <И оно не можетъ не быть передаваемо, потому что безъ него нельзя воспитывать ребенка.

(Когда объясненіе это не дается, какъ несомнѣнное знаніе, имѣющее сверхъестественное происхожденіе, то оно доказывается и объясняется, и тогда оно становится наукой — философіей.) Но такъ какъ ребенку и юношѣ нельзя передать философскаго ученія, не насилуя его, ибо по нетвердости своего ума и діалектики онъ, не будучи въ силахъ отрицать, приметъ всякое [ученіе], то философія никогда не могла быть передаваема и не передавалась растущимъ поколѣніямъ, а всегда передавалась вѣра.>

Вездѣ, всегда, сколько я видѣлъ и понималъ въ моей 50-лѣтней жизни, сколько я могъ понять въ изученіи жизни далеко живущихъ отъ меня и прежде жившихъ, я видѣлъ, что люди не могутъ жить и не живутъ внѣ этихъ двухъ путей жизни.

Всегда и вездѣ также неизбѣжны желанія и страсти человѣка, какъ и передача ему извѣстныхъ вѣрованій, объясняющихъ для него <вѣчный> невременный смыслъ жизни.

Одинаково невозможенъ и непонятенъ представляется человѣкъ, не имѣющій страстей и желаній, какъ и человѣкъ, не имѣющій вѣрованій, объясняющихъ для него смыслъ жизни и уничтожающій смерть.

Случай тѣхъ дикихъ, о которыхъ пишутъ путешественники, какъ неимѣющихъ никакихъ вѣрованій и тѣхъ, между нами живущихъ людей, которые, отрицая всякое вѣрованіе, полагаютъ, что воспитываютъ дѣтей внѣ всякаго объясненія смысла жизни, не уничтожаемаго смертью, могутъ казаться намъ исключеніями только по тому, что мы по отношенiю дикихъ, слишкомъ мало зная и языкъ и воззрѣнія дикихъ, не умѣемъ для себя выразить ихъ вѣрованій, по отношенію же отрицающихъ вѣру въ нашемъ обществѣ изъ за отрицанія внѣшнихъ формъ, не замѣчаемъ тѣхъ вѣрованій, который они кладутъ въ основу своих объясненій смысла жизни. —

Всякій дикій считаетъ или не считаетъ хорошимъ и дурнымъ что нибудь, кромѣ удовлетворенія своихъ страстей. Если нѣтъ, если онъ не знаетъ различія хорошаго и дурнаго, кромѣ въ своихъ тѣлесныхъ вкусахъ, то онъ не человѣкъ; если же онъ считаетъ по мимо и противно своимъ страстямъ одно — хорошимъ, другое — дурнымъ, — хотя бы убійство своего врага онъ считалъ хорошимъ, — у него есть вѣрованія, которыя даютъ вѣчный смыслъ его жизни, и, какъ онъ получилъ ихъ отъ предковъ, такъ и передаетъ своимъ потомкамъ. Если мыслящій человѣкъ, мысленно отвергающій всякія вѣрованія, знаетъ различіе между добромъ и зломъ,246 <то> знаніе этаго различія есть вѣрованіе.

Пускай онъ думаетъ, что онъ отвергъ всякую вѣру, что одинъ разсудокъ открылъ ему это, <хотя и легко бы убѣдиться, что разумомъ можетъ быть доказано, что причина и что слѣдствіе, но то, что добро и что зло, не можетъ быть доказано разумомъ,> но все таки, полагая, что человѣкъ, жертвуя своими стремленіями и поборая страсти въ пользу общаго блага, дѣлаетъ хорошо, онъ <только> вѣруетъ въ то, что стремленіе къ общему благу есть то, что даетъ его жизни такой смыслъ, который не уничтожается смертью. И принявъ невольно это вѣрованіе отъ другихъ, онъ также невольно передаетъ его своимъ дѣтямъ.

Вездѣ и всегда, куда ни посмотришь, — борьба, несмотря на угрожающую смерть, — [борьба] между слѣпымъ стремленіемъ къ удовлетворенiю страстей, вложенныхъ въ человѣка,247 между похотью съ требованіемъ закона добра, попирающаго смерть и дающаго смыслъ человѣческой жизни,248 безконечно различно выражаемаго въ вѣрованіяхъ. Въ этой борьбѣ всегда и вездѣ выражается жизнь и человѣка и народовъ.

<Бываютъ въ жизни отдѣльныхъ людей времена, когда [человѣкъ]249 отдается однимъ страстямъ и забываетъ смерть, бываетъ, что онъ вспоминаетъ ее и не находитъ объясненія жизни, вѣрованій, или находитъ такія, которыя болѣе не удовлетворяютъ его и ищетъ новыя и находитъ ихъ или смиряясь возвращается къ прежнимъ. Бываетъ, что онъ борется всю жизнь, то отдаваясь страстямъ, то вѣрѣ.

Съ безчисленныхъ сторонъ можно разсматривать жизнь человѣка и народовъ, но я не знаю болѣе общаго, широкаго и заключающаго въ себѣ все, чѣмъ живетъ человѣкъ, какъ тотъ взглядъ на него, при которомъ главный вопросъ составляетъ эта борьба между страстями и вѣрой въ добро.

Въ отдѣльномъ человѣкѣ борьба этихъ двухъ началъ производитъ безчисленныя положенія, въ которыя онъ становится, точно тоже и въ народахъ.

Но въ народахъ въ продолженіе извѣстнаго времени, какъ во всѣхъ явленіяхъ, переносимыхъ отъ частнаго къ общему, различія положеній этихъ, безконечно видоизмѣняющіяся въ отдѣльныхъ лицахъ, упрощаются и получаютъ извѣстную правильность и законченность.

Такъ въ послѣднія два столѣтія жизни русскаго народа при безконечно разнообразныхъ положеніяхъ отдѣльныхъ лицъ къ вопросу о вѣрѣ, во всемъ народѣ за это время ясно выразилось одно продолжительное и опредѣленно ясное движеніе.>

И объ этой борьбѣ между похотью и совѣстью отдѣльныхъ лицъ и всего русскаго народа я хочу написать то, что я знаю.250

————

Судить людей я не буду. Я буду описывать только251 борьбу между похотью и совѣстью какъ частныхъ лицъ, такъ и лицъ государственныхъ, которыхъ мнѣ необходимо описывать для того, чтобы составить болѣе полную картину жизни всего народа, но для того, чтобы описывать ихъ дѣйствія, выражающіяся въ этой борьбѣ, я долженъ устранить сужденія уже готовыя о большинствѣ государственныхъ лицъ. —

И для того, чтобы описаніе этихъ лицъ не представилось ложнымъ, одностороннимъ, мнѣ необходимо устранять252 <почти> всегда ошибочныя сужденія, составившiяся о государственныхъ лицахъ, которыхъ мнѣ придется описывать. Я не желаю опровергать сужденія, составившагося о нихъ, если оно хорошее, не желаю доказывать противное, но желаю только указать на причины, вызывающія къ составленiю преждевременныхъ необдуманныхъ сужденій о лицахъ государственныхъ, облеченныхъ властью, желаю только, чтобы люди воздержались отъ253 составленія сужденія о нихъ, желаю, такъ сказать, чтобы та бумага, на которой мнѣ придется писать, была бы бѣлая, чтобы на томъ мѣстѣ, на которомъ мнѣ придется писать портреты историческихъ лицъ, не было бы впередъ уже положено254 опредѣленныхъ красокъ. Если бы я не попытался устранить этихъ впередъ составленных сужденій, мнѣ бы пришлось, составляя свое описаніе лицъ только по отношенію той борьбы, о которой я говорилъ, — между похотью и совѣстью, спорить, отрицать или утверждать противное тому, что утверждается описывавшими уже тѣхъ же лицъ;255 — пришлось бы судить ихъ, на что я считаю себя не имѣющимъ право. Я прошу только моихъ читателей откинуть на время тѣ сужденія, которыя составились у нихъ о лицахъ, и, вмѣстѣ со мной, воздерживаясь отъ сужденія о нихъ, слѣдить за ними въ ихъ борьбѣ между похотью и совѣстью, въ которой они намъ представляются. —