Живун - Иван Истомин

Эгрунь покраснела, на место вернулась пришибленная.

«Может, надо было взять? Похоже, от души… — заколебался Куш-Юр. Но тут же решил: — Нет, так лучше!»

Сходка затягивалась, было душно, жарко, многие сняли с себя малицы и парки, Куш-Юр почувствовал: настроение меняется. А еще ни одного вопроса не обсудили. Он поспешил вернуться к тому, с чего начал.

— В Москве и Тюмени, в Тобольске и даже в Обдорске в праздник люди выходят на улицы с флагами и плакатами, песни революционные поют. А мы, миряне-зыряне, чем хуже?

В зале опять зашумели. Посыпались реплики, вопросы:

— А чего это — мы хуже-то?

— Вроде крестного хода, что ли?

— А где столько кумачу взять?

— Сарафаны с баб поснимаем!..

— Ха-ха-ха…

— Вот у Озыр-Митьки красная рубаха да еще шелковая. Чай, пожертвует для революции!..

— Заткнись, голь неразумная!.. — окрысился Озыр-Митька.

— Мы и песен ссыльных-то не знаем…

— Не ссыльных, а революционных…

— «Во саду ли, в огороде…»

— Го-го-го-го!..

В ожидании, пока мужики выговорятся и угомонятся. Куш-Юр присел: он хорошо знал нрав этих по-детски чистых, порывистых людей. Они не умеют прятать своих чувств, легко возбудимы и отходчивы. Не надо только, как в половодье, лезть в затор, надо дать ему прорваться.

Когда шум схлынул, он встал и коротко объяснил смысл праздничных демонстраций. А кумач для флагов, поди, найдется у селян, возможно, и красная краски сыщется, пожертвуют для большого дела.

— Добро! Поможем! И краску найдем! — отозвались из зала.

Председатель заулыбался, довольный, и велел Писарю-Филю для порядка занести в протокол принятое решение.

— А песни поможем разучить в Нардоме по вечерам, сказал он. — Назначим день — и милости просим. Вы народ певучий…

— Мы певучи, да хрипучи. Попа бы заставить новые песни петь.

— Попа? Он же писклявей Озыр-Митьки!

— Ты меня не трожь, халей горластый!..

— Ого!..

— Варов-Гриша надобно сделать запевалой! Чего ему пропадать в Вотся-Горте!

— Я и там пригожусь. Мы тоже сварганим эту саму — монстрацию!

— Вокруг двух-то избушек? Умо-ри-ил!..

Почти сто глоток разом, дружно гаркнули: «Ха-ха-ха!..» Казалось, пол зашатался. Смеялся со всеми и Куш-Юр и вдруг поймал ласковый взгляд Эгруни. Она скинула с головы платок, расстегнула плисовую кофту, обнажила высокую шею и так нежно-зовуще смотрела на него, как тогда, за Юганом… Куш-Юр разом подобрался, сник. Отгоняя наваждение, сосредоточился. Ждал, когда сходка снова войдет в берега.

По плану, который Куш-Юр составил днем, сейчас предстояло рассказать про новую экономическую политику и торговлю. Но речь об этом уже шла, повторяться — людей утомить. И он заговорил про ликвидацию неграмотности взрослого населения. Слова полились легко, душевно. Куш-Юр вспомнил студента-очкарика, научившего его грамоте. Оттого ли, что это была первая деталь его биографии, которая стала известна селянам, или просто интересный, живой факт среди пламенных призывов, сходка не осталась безучастной.

Но прямого согласия учиться никто не давал, ссылаясь на занятость по хозяйству, на дырявую память, на отсутствие бумаги и карандашей даже для ребятишек. Как всегда, шутили и подтрунивали над собой.

Куш-Юр слушал и довольно потирал руки. Он боялся решительного отказа. А раз по-доброму говорят, да еще шутят, то и согласятся. Понимал — стесняются, будто малые дети, учиться грамоте…

Пошутили, пошутили зыряне и порешили: посещать кружок ликбеза при Нардоме, добавив — по возможности. И еще поправились: пока только одним мужчинам, для пробы, что из этого выйдет…

— Выйдет! Так и запиши, Филипп. — Куш-Юр принимал все оговорки.

— Писарь с дыркой… Капнутый-лизнутый… — поддели из зала.

Все село уже знало про исправление испорченного списка. Сам писарь тогда же по оплошности обронил злополучную бумагу. Кто-то из посетителей сельсовета подобрал ее, дал грамотному прочесть, и поползли слухи про «капнутое-лизнутое».

Филь успел привыкнуть к новому прозвищу и сейчас строчил протокол, не обращая внимания на насмешки.

— А теперь пойдет разговор… — начал было Куш-Юр, но его прервал густой голос из зала:

— Кровопийцев-то когда покажете? Надоело ждать. Возьмем да уйдем!

Ничего не зная о затее комсомольцев, не предупрежденный ими, Куш-Юр подумал, что его снова провоцируют на пререкания с Озыр-Митькой. И он ответил резко:

— Если кому поглядеть охота — можем и показать. Не постесняемся! Не перевелись! Батраков за братьев выдают, породниться чают, думают, нам эти хитрости невдомек. Все видим! И вызволим батраков из тенет! На то поставлены. И власть имеем от рабочих и крестьян!

Тут выскочил на подмостки Вечка, шепнул Куш-Юру про затею комсомольцев. Куш-Юр нахмурился — понял, что излишне погорячился и, пожалуй, промахнулся.

— Тихо, тихо! — поднял руку Вечка. — Все покажем. Кончится сходка, и покажем. Кто уйдет — ой как пожалеет!

4

Вечка не восстановил порядка. Гул в зале нарастал. Из задних рядов выкрикнули:

— Эй, председатель! Молва идет — жениться хочешь на Эгруни. Правда, что ли?

И было не понять — то ли это обыкновенный житейский интерес, то ли хитрая подковырка. Да Куш-Юр и не вникал в тонкости, побледнел так, что это стало видно даже в продымленном и слабо освещенном зале. Сотни две глаз сверлили его, выворачивали наизнанку. Соображая, как поступить, Куш-Юр, сам не зная почему, покосился на Эгрунь и увидел: та радостно прижалась к подруге. Ненависть закипела в нем. Еще не обдумав, то ли он делает, только чувствуя, что молчать нельзя, он чуть слышно выдавил:

— Брех-хня-я! — И еще раз почти крикнул: — Бр-рех-хня-я!

Но этот выкрик не удовлетворил людей. Новые укоряющие возгласы посыпались с мест:

— Ай, председатель!.. За Юган ездили?

— Как не ездили — бабы видели…

— Вперед он, следом она…

— У поленницы свиделись…

— Место подходящее…

И пошло, и пошло… Словно гнойник прорвался. Выплеснулись разом все сплетни, грязные, липкие…

И поползли…

«Скажи, как было. И отстанут все!» — будто кто-то шептал Куш-Юру. Но он сжал губы: хоть и кулацкое отродье, но девка, позорить ее, а себя выгораживать — не мужское дело.

— Ну, хватит трепать! — взорвался Куш-Юр. — Говорю — ничего не было…

— Еще не говорил… — насмешливо выкрикнули из зала.

— Так уж и ничего… — усмехнулся кто-то.

Для Гриша все услышанное было неожиданностью. «Отчего Куш-Юр давеча про это не обмолвился? Али в самом деле дал опутать себя? Упреждал ведь… Поди, оттого такой невеселый был…»

Размышление его оборвал Мишка Караванщик, толкнул в бок и прошептал зло, почти вслух:

— Дела какие делаются… Что попы, что начальники…

Гадко стало Гришу. Куш-Юру он поверил без колебаний и, словно в пику Мишке, гаркнул во весь голос:

— Что вы, как бабы! Дайте сказать!..

— Говорю, ничего не было такого… — Куш-Юр запнулся.

— Вот это уж зря!..

Последний возглас развеселил мужиков, настроил их на нескромные шуточки.

— Такая сдоба, и не распочал! Эх, председатель!

— Я-то уважил бы, выручил бы ее…

— И я… Жаль, рыбалил…

— Го-го-го!.. Ха-ха-ха!..

Озыр-Митька словно взбесился:

— Цы-ыц… Сестра моя не такая! Брешет безволосый!

Гриш снова поспешил на выручку другу:

— Ничего он такого не сбрехнул! Все слышали!

— А что ездила с ним?.. — перебил Озыр-Митька.

— Пускай сама скажет! — потребовало сразу несколько голосов.

Эгрунь, всегда бедовая и самонадеянная, сникла, поняв, что от нее требуют всенародно исповедоваться… Все же она поднялась с места, хотела что-то сказать, но, закрыв лицо ладонями, вдруг, как подкошенная, плюхнулась на скамью, уткнулась в плечо подруги.

— Не дело делаете, мужики! Как председатель не позволю! У нас сходка, а не бабьи сплетни, не посиделки! — гаркнул Куш-Юр.

— Заодно с ней, вот и концы прячешь!.. — ответили ему.

Но Куш-Юр уже овладел собой, чувствовал, что способен вести этот нелегкий, но нужный разговор, который может разом оборвать все сплетни. Он парировал реплику:

— А вот, если хочешь знать, человек хороший, не заодно! Разной мы с нею веры!

— Разве же она некрещеная?

— Не про ту веру говорю. Я большевик, из трудящего народу! А она богатейка, дочь врага народной власти. На измену этой власти я не пойду, хоть тыщу раз красивая и сдобная!

И опять на подмосток выскочил Вечка. Не попросив слова, быстрой скороговоркой, возбужденно рассказал о ночном покушении на председателя. Куш-Юр пытался остановить парня. Но народ потребовал дать ему досказать до конца. Для большинства это было новостью. Стрелять в человека — не шутка! В зале воцарилась тишина. Только возле печки поскрипывала скамья, будто кто-то беспокойно ерзал.