Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова - Альберт Иванов

— Я не милиции боюсь. Тебе хорошо ты уедешь а я местный останусь.

— Ах, вон ты о чем.

— О том о том. Жмурики привяжутся будут в гости зазывать!

— Ты это серьезно?

— Может ты один сходишь а я всю неделю буду ходить за водой? — взмолился он.

— Вдруг не дотащу, — буркнул я. Идти одному ночью на кладбище мне не улыбалось.

— Чего не дотащишь гроб что ли смеешься?

— Сундук с сокровищами. Сун-дук!

— Я тебе тачку дам хорошая тачка новая.

— Нет, — отрезал я. — Или вдвоем, или никто. Ну?

— Вдвоем, — вздохнул он.

Мы опять пошли на кладбище. Высчитали по плану, сверяясь с реальностью, местоположение могилы Фюнфа. К счастью, там никто не был захоронен по-новой. Лишь проступал среди бурьяна кирпичный фундамент, на котором когда-то и высился тот надгробный памятник.

Затем отправились домой за лопатами и фонариком. Вместо тачки решили взять два мешка, один — про запас.

Дорого бы я дал, чтоб взглянуть со стороны, как мы при свете карманного фонаря остервенело копали ночью яму на кладбище!

Вскоре я понял, почему фонарик называется карманным, — им бы только карман освещать. Затем догадался, отчего штыковую лопату окрестили именно штыковой. С ней бы только в бой ходить, колоть, а не рыть, — все время гнется, натыкаясь на камешки. Потом усек, зачем совковую лопату наименовали грабаркой. Ей, верно, удобней оглушать и грабить запоздалых путников на большой дороге, а не землю загребать, — ничего не ухватишь. Вероятно, если б мы взяли еще и лом, то, по моему мнению, он годился бы только на сдачу лома черных металлов во «Вторсырье».

Может быть, я потому разворчался, что больше всего на свете не люблю земляные работы. Однажды я месяц копал в деревне когаты — землехранилища для картофеля, — когда наш класс бросили в помощь колхозу «Заря коммунизма». Я там радикулит схватил, копая от зари до зари. Человек тридцать гавриков вроде меня целыми днями орудовали лопатами. Один бульдозер выполнил бы всю нашу работу за день. Китайский труд.

Мы рыли с дядей Вовой то левее, то правее, и все бесполезно. Та «сажень» нам надолго запомнилась. До сих пор не знаю, каков ее размер в точности.

Мы столько вырыли, что через месяц могильщики — достоверно знаю — добрым словом поминали неизвестных помощников, хороня в той яме очередного уважаемого покойника. Если б нас тогда ночью застукала милиция, мы б наверняка не смогли оправдаться тем, что якобы добываем выползков лично для своей рыбалки. Здесь был виден размах целой червячной артели, вознамерившейся обеспечить свежей насадкой широкие слои рыболовной общественности.

В довершение всего дядя Вова вдруг прекратил свое землеройство и сказал ледяным тоном, от которого у меня кровь застыла в жилах:

— А с какой стороны мы роем копаем? Если памятник стоял к нам лицом нужно справа если спиной нужно слева.

Ясно… Судя по результатам, отсутствующий памятник проигнорировал нас своей задней частью. Попросту — обратной стороной. Надо было менять дислокацию и начинать все сначала. Я аж застонал.

— Подсади меня выбраться не могу, — попросил дядя Вова.

Я с размаху воткнул лопату в дно ямы, собираясь помочь содельщику, иначе он сам бы отсюда никогда не вылез. Разве что до утра рыл бы себе ступеньки в стене. И вот, когда я, значит, со злостью вонзил в дно лопату, раздался металлический звон. Дядя Вова упал на колени и принялся по-собачьи бешено разгребать землю пальцами.

— Свети сюда…

Фонарик осветил кованый угол. Гроба?.. Ящика?.. Сундука?..

Мы заработали, как подстегнутые. Причем не кнутом, а по меньшей мере бичом работорговца.

Это был ящик. Дубовый и довольно тяжелый. С навесным, на петлях, замком. Открывать его на месте, конечно, даже не пытались.

Как мы с ним добрались домой, в горячке подзабыл. Помнится, что дядя Вова кряхтя тащил ящик в мешке на своем горбу. А я в другом мешке нес лопаты.

И еще:

— Может завтра и с другой стороны покопаем посмотрим? Может все-таки памятник не так стоял? — вошел в раж дядя Вова. Вконец обалдел!

Дома мы закрылись на ключ, зашторили окна, застелили обеденный стол скатертью, как на празднестве, поставили в центре наш ящик и сначала полюбовались на него. Пожалуй, я назвал его ящиком только из-за размеров, скорее, это был сундучок. Впрочем, у сундучка крышка должна быть выпуклой, а наша была плоской. Так что все-таки ящик.

Мы немного поспорили об этом, затем дядя Вова принес инструменты и, растягивая удовольствие, разложил, как перед хирургической операцией, на столе всякие клещи, стамески, отвертки и разнокалиберные молотки.

— А ты мне не верил думал дядя из ума выжил? — подмигнул он. — Прощаю тебя так и быть по молодости зеленой.

— Потом прощать будешь.

Я даже зубами заскрипел от нетерпения. Что значит азарт!

— Начинаю.

Дядя Вова потянулся было к стамеске… Схватил большущий молоток величиной с маленькую кувалду и одним махом ухарски снес замок у ящика.

Мы распахнули крышку. Под ней был, плотно прилегающий к стенкам, брезентовый чехол. Дядя Вова с хрустом вскрыл его, как консервы, лихим ножом — от и до, начисто.

Не знаю, что предполагал он увидеть, но я чуть не зажмурился в ожидании сияния драгоценностей, как в фильме «Граф Монте-Кристо» (производство Франции).

Увы, в ящике не оказалось даже завалящего золотого колечка.

Только деньги. Сверху донизу рядами лежали пачки немецких 100-марковых купюр, выпущенных в 1912 году. Каждая пачка была аккуратно завернута в странички из каких-то старых русских книг. Владелец клада — видать, тот еще обрусевший немец! — свято верил в свой бывший «фатерланд». Нет бы поместить капитал в американские доллары!

Что заставило его закопать деньги? Война с Германией? Может, он каким-то образом работал на немцев и опасался ареста?.. Или тогда, в 1914-м, когда и была спрятана первая записка меж страниц технического тома, а вторая — в коробке из-под монпасье, наши соотечественники в порыве патриотизма громили немецкие конторы, магазины и лавки — все подряд?.. Для кого и почему он избрал столь усложненный путь? Для наследников? Не для себя же!.. Или, может, начитавшись авантюрных романов, потирал ладошки, предвкушая, как потомки, если вдруг не удастся забрать клад самому, попотеют, поломают голову, побегают и покопают? Во всяком случае, с нами это ему вполне удалось провернуть.

Вероятно, тот инженер Сидорофф, который завещал дяде Вове свою техническую библиотеку, был дальним родственником неизвестного владельца клада, а тот в свою очередь — потомком К. К. Фюнфа. На кладбище до революции могли приобретаться целые фамильные участки, где по соседству со своим усопшим предком кто-то и закопал клад. А то свободное место волею случая так и оставалось свободным до нынешней поры. Вернее, до того времени, пока туда не явился я со своим дядей. Не только в маленьких городках встречаются, так сказать, незаселенные промежутки между могилами на погостах. Таких участков и на самых известных московских кладбищах полно. Их, как правило, держат для начальства разного ранга.

Короче, зачем, для чего и для кого был закопан клад, почему две записки писали явно два человека — не знаю и не хочу знать! А как попала записка в ту книгу — и подавно!

Дядя Вова в сердцах сказал: этими деньгами, мол, только кухни оклеивать. Что через неделю и сделал. Вышло красиво. Не кухня — картинка!.. Знакомые наперебой спрашивали, где такие оригинальные обои достал. Дядя Вова, не моргнув глазом, отвечал, что импортные, немецкие.

— С того света, — и неопределенно показывал рукой.

— А-а, — сразу догадывались гости, — из Москвы. Племяш проездом купил?..

Обои обоями, а ценности в том ящике все-таки были.

И какие!

Те страницы, в которые были завернуты пачки марок, дядя Вова, естественно, хотел выбросить. Но я вдруг ими заинтересовался. Собрал и разложил по нумерации и по смыслу, потому что здесь оказалось целых три прижизненных издания — ни страницы не пропало — Александра Сергеевича Пушкина! Откуда знаю, что прижизненных?.. Вас что, в школе не учили? В каком году Пушкин погиб — в 1836-м. Тогда помалкивайте, эти книжки были изданы еще раньше. Судите сами: «Кавказский пленник», Санктпетербург, 1822»; «Бахчисарайский фонтан», Москва, 1824»; «Евгений Онегин» (первая глава), Санктпетербург, 1825».

Хозяин клада их разброшюровал — видать, брал первые попавшиеся под руку, — чтобы обернуть деньги. Немец — что с него взять! Как говорил поэт: «Не мог понять он нашей славы… на что он руку поднимал», — мы еще в школе наизусть учили.

Дома, в Курске, я отдал эти страницы красиво переплести, потом повез книги в Москву и предложил в букинистический. Так там переполох поднялся! Мало того что прижизненными — те книги оказались самыми первыми изданиями! Вот этого я уж точно не знал.