Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

предупредив катастрофу и даже проникнув в конечном счете на вражескую территорию. Киссинджер помог договориться о прекращении войны и сгладить напряженность в советско-американских отношениях, возникшую из-за этого конфликта. Разрядка, которая едва не пошла прахом, пережила эту историю. Тем не менее для всех участников этот военный конфликт стал серьезным ударом – вряд ли они могли почувствовать себя после него в большей безопасности.

Но настоящим ударом стало то, что арабские государства, действуя через ОПЕК, картель стран – производителей нефти, ввели ряд эмбарго и резко повысили цены, что привело к росту стоимости нефти в начале 1974 г. в 4 раза. Отчасти это была месть США и их союзникам за поставки вооружения Израилю и помощь во время войны. Также это был ответ на проведенное Никсоном обесценивание доллара, которое также свидетельствовало о снижении стоимости нефти, поскольку нефть на международных рынках оценивалась в долларах. Результатом решения ОПЕК стало падение экономической активности во всем мире. Потребление топлива снизилось во всех развитых странах, особенно в США, где к началу 1974 г. оно упало на 20 %. Сокращалась также международная торговля, а в большинстве западных стран началась рецессия, что привело к росту безработицы, падению фондовых рынков и все более убедительной угрозе инфляции.

Два этих потрясения – никсоновское и нефтяное – вместе оживили некоторые хорошо известные опасения касательно демократии. Они продемонстрировали очевидный контраст между демократической разобщенностью и автократической солидарностью. Демонтировав Бреттон-Вудскую систему, американцы пошли своим путем, проповедуя (с точки зрения Никсона) конкурентоспособность и самостоятельность – или же эгоистичность и близорукость (с точки зрения многих союзников Америки). Страны – производители нефти совершили акт возмездия, объединившись друг с другом. Все члены ОПЕК, в которой руководство принадлежало Саудовской Аравии и Ирану, были автократиями, причем многие действительно достаточно жесткими. Они сделали то, на что демократии в критической ситуации, казалось, были неспособны: они приняли соглашение по совместному курсу действий и не отступали от него. Этим режимам не приходилось задумываться о выборах, капризном общественном мнении или же о конституционных приличиях; они могли достичь соглашений о подъеме цен на уровне высшего руководства, а потом просто распорядиться об их исполнении. Демократии выглядели по сравнению с ними хрупкими и ранимыми. Это понимали обе стороны. В одном интервью конца 1973 г. с итальянской журналисткой Орианой Фаллачи шах Ирана дал такой ответ на замечание о том, что его стране, возможно, следует провести демократизацию, чтобы стать больше похожей на Запад: «Но я не хочу этой вашей демократии! Разве вы не поняли? Я ее совсем не хочу. Все это ваше дело, пусть она у вас и останется, разве вам не понятно? Ваша распрекрасная демократия. Через несколько лет увидите, к чему эта ваша замечательная демократия приведет»[57].

Никсон попытался разобраться с растущим ощущением демократической уязвимости, отстаивая необходимость энергетической самодостаточности нации. 25 ноября 1973 г. он выступил с еще одним телевизионным обращением и поднял тему своего предыдущего заявления, в котором говорил о вере в американскую самостоятельность. Теперь тот же принцип надо было распространить на энергообеспечение. «Америка проливала кровь и жертвовала богатством ради достижения и сохранения своей независимости, – заявил он. – В последней трети этого века наша независимость будет определяться достижением и сохранением энергетической самодостаточности» [Nixon, 1971–1978, vol. 5, р. 976]. Ни одна демократия не могла позволить себе отдаться на милость автократам, богатым нефтью. Чтобы отвыкнуть от арабской нефти, демократии недостаточно было надеяться на свою способность к инновациям. Она должна была еще доказать способность к воздержанию, дисциплине и согласованным действиям. Но это были как раз те качества, которых демократиям, судя по всему, не хватало. Была ли национальная энергетическая самодостаточность чем-то большим, чем пустая мечта? Никсон для начала снизил федеральные ограничения по скорости до 55 миль в час. Но эта мера выглядела каплей в море.

Зависимость от нефти была давней проблемой. К 1974 г. она привела к более выраженной тревоге. Как демократические страны могли избавиться от своей фатальной склонности к инфляции? Два потрясения наложились друг на друга, пробудив во всем западном мире страх инфляции. Казалось, что отказ Никсона от золота полностью соответствует классической тенденции демократии выбирать путь наименьшего сопротивления: политик, заботящийся о предстоящих выборах, сдался, столкнувшись с давлением внутри страны, заставляющим отказаться от фиксированного финансового стандарта. Значительный рост нефтяных цен показал, насколько демократии уязвимы перед внешним ударом: из-за своих потребительских аппетитов они могли стать жертвой внезапных перебоев с поставками. Это и были две стороны демократической недисциплинированности. Краткосрочное давление на заработную плату, стремление поддерживать полную занятость и явная нетерпимость избирателей к сокращению программ социального страхования – все это осложняло правительствам задачу сохранения фискальных стандартов; в то же время из-за неумолимых запросов потребительских обществ и их постоянного ожидания роста уровня жизни было сложно не опираться на природные ресурсы, которые могли стать дефицитом. Мог ли найтись демократический политик, который бы указал на пределы роста и опроверг надежды на непрерывное повышение уровня жизни? Демократиям, чтобы вообще функционировать, нужно верить в лучшее будущее; тогда как политикам необходимо проповедовать лучшее будущее, чтобы их выбрали. Однако из-за обещания непрерывного прогресса настоящее становилось неуправляемым. Когда в 1974 г. цены, казалось, неумолимо поползли вверх, возник страх того, что, если демократические политики не возьмут дело в свои руки, кто-то или что-то сделает это за них.

Вот как лондонская «Times» резюмировала ситуацию внутри страны в июне:

Дело в том, что если обязательство поддерживать полную занятость не будет модифицировано в рамках демократического процесса, оно будет сломлено гораздо более грубыми силами гиперинфляции, что приведет к намного более серьезным социальным и политическим последствиям. Если демократы не делают свою работу, ее за них сделает реальность, гораздо меньше озабоченная тем, как сгладить бедственное положение, которое в итоге возникнет…

Могут сказать, что такая программа неприемлема для нашей политической системы. Если это так – и, конечно, так и считалось все годы после войны, – тогда, видимо, демократические правительства совершенно не в состоянии предупредить такое ускорение инфляции, которое будет угрожать самой демократии. Неужели не найдется ни одного политического лидера, который бы рискнул своей личной репутацией по причине нарушения общепринятых представлений о политических возможностях ради того, чтобы его страна и соотечественники перестали быть пассивными, беспомощными жертвами сил, преодолеть которые можно лишь проявив соразмерную им смелость?[58]

Смысл этих слов, казалось, был в следующем: «Тревога! Без паники!» Инфляционный «кризис» 1974 г. грозил стать самоисполняющимся пророчеством. Газеты и политики регулярно заводили речь о том, что постоянная инфляция породит неприемлемый уровень социально-политической напряженности. Американский министр финансов Уильям Саймон