Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

задержался на достаточное время, чтобы это решение имело какое-то значение? Некоторые из советников Брандта сделали все возможное, чтобы убедить его остаться, доказывая, что демократия не может позволить себе вышвырнуть опытного лидера из-за каприза, т. е. просто потому, что он был в какой-то мере дискредитирован лично. Значение имели лишь долгосрочные проблемы, с которыми могла столкнуться страна в целом. Позже Брандт почувствовал, что из власти его вывели поспешно[63]. Но в тот момент он решил, что сопротивляться бесполезно. В демократическом режиме лидерам не приходится решать, могут ли без них обойтись. Обойтись можно без любого. Именно так работает демократия: утрата доверия может ударить по власть имущим в любой момент. И только в автократиях лидерам удается доказать, что для перемен время еще не пришло, поскольку пока это слишком опасно.

У демократий, отвергнувших своих лидеров, была одна общая черта: они не отказались от своих систем правления – в 1974 г. ни одна устойчивая демократия не распалась. Изменения происходили по правилам игры. Эти правила казались не имеющими прямого отношения к реальным опасностям, например, к стагфляции и общественным беспорядкам, с которыми столкнулись демократии. В этом случае демократии фокусировались на процессуальных подробностях – в каждом скандале вся проблема сводилась к тому, кто, что и кому сказал, – тогда как ситуация требовала содержательных действий. Но именно такая фокусировка на процессе помогла спасти демократию. Она создала отдушину для недовольства и страхов общества, не ставя саму демократию под вопрос. Если бы на «кризис» 1974 г. ответили решениями, соответствующими его смыслу, это могло бы создать угрозу для самой демократии из-за появившейся возможности для разговоров о чрезвычайных мерах и военных решениях. Система, которая соизмеряет свою реакцию с масштабом угрозы, с которой она столкнулась, при серьезной опасности будет вынуждена рассмотреть вариант системного изменения. Но демократии никогда не заходили так далеко. Они спаслись благодаря своей неспособности правильно соизмерять вещи.

В 1974 г. смена режима привела, напротив, к смещению немногочисленных европейских автократий, которые не смогли справиться с создавшимися угрозами. Инфляция, которую то и дело называли проклятием демократий, в недемократических странах Европы была большей: выше 30 % в Греции и Португалии, двух странах с военным правлением. В обеих в 1974 г. автократия билась в агонии. Обстоятельства смены режима выглядели беспорядочными и хаотичными: в Португалии режим Антонио де Оливьера Салазара был свергнут в результате переворота, устроенного молодыми офицерами из числа леваков, и некоторое время страна стояла на грани гражданской войны, но потом там была создана демократическая система; в Греции полковники, державшие в своих руках власть над страной, окончательно рассорились друг с другом, расчистив тем самым путь для восстановления демократии. Проигранные войны – в Африке в случае Португалии и на Кипре в случае Греции – также сыграли свою роль в дестабилизации режимов, наряду с растущим экономическим хаосом. Но самое удивительное то, насколько хрупкими и негибкими они показали себя в тяжелой ситуации: автократы, считавшиеся такими решительными, не знали, что делать с последствиями своих собственных решений. Кризис 1974 г. в Греции и Португалии привел к изменениям, соразмерным величине проблемы, поскольку эти режимы не могли приспособиться, чтобы сгладить ее воздействие. Все, что они могли, – так это поднять ставки, но именно так в конечном счете и проигрывают.

Серьезной проблемой была инфляция и в Восточной Европе. Но эти страны были не карликовыми автократиями, а режимами с идеологической основой, которые поддерживались военной мощью Советского Союза. Они могли подавлять инфляционные последствия нефтяного шока за счет значительных государственных субсидий и помощи со стороны Советов, которые, в свою очередь, будучи экспортерами нефти, разжились на росте цен. Однако подавить инфляцию – совсем не то же самое, что разобраться с нею. Неэффективность и разбазаривание ресурсов стали в этих странах нормой, поскольку восточноевропейские правительства не желали, чтобы их население в полной мере почувствовало удар от повышения цен и прекращения экономического роста. Отчасти это нежелание определялось их пониманием того, что они отстают от потребительских обществ Запада. Разрядка многим восточным европейцам открыла глаза на то, чего они лишились: машин, которые ездили, телевидения, которое можно было смотреть, политиков, которых можно было снять просто потому, что так хочется. Поэтому-то их правители очень боялись признать масштаб проблем, которые перед ними стояли, как и цену, которую им пришлось бы заплатить, если бы они не смогли с ними справиться.

В результате они воспользовались иной стратегией. Нефтяной шок создал новые источники богатства на Ближнем Востоке: нефтедоллары, которые нужно было куда-то девать. Никсоновский шок ускорил рост офшорных рынков, которые могли извлечь выгоду из роста дерегулирования (самым гибким из этих рынков стало лондонское Сити; это был «офшор» в том смысле, что Сити не подчинялось национальной юрисдикции)[64]. Нефтедоллары через офшорные рынки переправлялись западными банкирами восточно-европейским правительствам в виде кредитов в твердой валюте, что позволяло последним субсидировать растущие ожидания своего, все более требовательного, населения. Это был смертельно опасный договор. Коммунистические лидеры наиболее «развитых» восточноевропейских государства – Восточной Германии, Венгрии, Польши, – надеялись на то, что смогут использовать «приспособляемость» (т. е. жадность) западного капитализма, чтобы выкачать у него средства на собственные нужды. Но все, чего они добились, – так это по уши увязнуть в долгах. Конечно, это не имело бы значения, если бы западный капитализм развалился, что он, собственно, по их мнению, и должен был сделать. Но если этого не случится, коммунистические государства окажутся в ловушке. Они набрали кредитов, чтобы прикрыть собственные слабости, и в случае угрозы разоблачения им некуда было идти, кроме как к тем же банкирам, чтобы попросить у них еще больше. Через какое-то время банкиры начнут отказывать, хотя бы потому, что им тоже нужно спастись от разорения. Восточный блок, говоря словами одного историка, превращался в «схему Понци» [Ferguson, 2010]. Но тогда этого почти никто не замечал.

В 1974 г. все разговоры о кризисе и надвигающейся катастрофе велись на Западе, где такие разговоры мало чего стоят. Тем временем в восточноевропейских режимах и в СССР постепенно назревал реальный долгосрочный кризис. Этим государствам не хватало приспособляемости, однако у них оставалась власть, позволяющая не сдавать позиций. На Западе продолжались тщетные поиски бескорыстных и смелых политиков. Говорили, что демократические лидеры слишком боятся своих избирателей, чтобы предпринять действия, нужные для их защиты. Но по-настоящему изматывающий страх распространялся в коммунистических режимах, которые не осмеливались признать свои ошибки. Вместо этого они застряли в этом срединном, промежуточном положении между самообманом и осознанным мошенничеством, надеясь, что случится нечто неожиданное и они будут спасены. Демократии, когда дело доходило до кризиса, были не сильнее автократий. Точно