Поправки - Джонатан Франзен

Удивительно тактичный сын Джона тем временем накрыл на стол, достал масло и хлеб. Наименее обгоревшие и наименее сырые куски мяса Гари уступил жене и детям. Неуклюже орудуя ножом и вилкой, набил рот сырой, вывалянной в золе курятиной. Сил разжевать и проглотить ее не было, как не было сил и отойти от стола, выплюнуть эту гадость. Он так и сидел с непрожеванной курицей во рту, пока по подбородку не потекла слюна – право же, не лучший способ демонстрировать душевное здоровье. Тогда он проглотил разом весь ком. Словно теннисный мяч упал в горло. Все семейство таращилось на него.

– Папа, ты хорошо себя чувствуешь? – встревожился Аарон.

Гари утер подбородок.

– Отлично, Аарон, спасибо. Тыпленок немного шесткий. Немного жесткий. – Он закашлялся, пищевод полыхал огнем.

– Ты бы пошел прилег, – словно ребенку, посоветовала Кэролайн.

– Лучше займусь изгородью.

– Вид у тебя усталый, – заметила Кэролайн. – Лучше бы прилег.

– Я не устал, Кэролайн. Просто дым в глаза попал.

– Гари…

– Я знаю, ты всем рассказываешь, будто у меня депрессия, но на самом деле ничего подобного у меня нет!

– Гари!

– Ведь правда, Аарон? Правда? Она говорила вам, что у меня депрессия? Говорила?!

Аарон, застигнутый врасплох, оглянулся на мать. Та медленно, многозначительно покачала головой.

– Ну?! Говорила?! – настаивал Гари.

Аарон уткнулся взглядом в тарелку и покраснел. Судорожный приступ любви к старшему сыну, к этому прелестному, искреннему, кокетливому, краснеющему подростку, тотчас сменился яростью, выбросившей Гари из-за стола, он даже не успел понять, что произошло, не заметил, как выругался в присутствии детей.

– Пошла ты на хрен, Кэролайн! – орал он. – Пошла ты на хрен с твоими перешептываниями. Всё! Иду стричь эту чертову изгородь!

Джона и Кейлеб низко опустили головы, словно под обстрелом. Аарон, похоже, изучал свою биографию и гадал о будущем, всматриваясь в таинственные линии на покрытой жиром тарелке.

Ровным, негромким, чуть дрожащим голосом несправедливо обиженного человека Кэролайн ответила:

– Ладно, Гари, очень хорошо! Только позволь нам спокойно пообедать. А ты иди себе.

И Гари ушел. Выбежал из дому, пересек задний двор. Листва возле дома казалась почти белой в струящемся из окон потоке света, но на западной стороне сумерки окутывали деревья, превращая их в силуэты. В гараже Гари снял с кронштейнов восьмифутовую стремянку, потерял равновесие, зашатался и едва не выбил ветровое стекло «стомпера», прежде чем совладал с ношей. Оттащил лестницу к передней двери, включил наружные фонари, вернулся за электрическим секатором и стофутовым удлинительным шнуром. Шнур был грязный, он поволок его по земле, чтобы не запачкать дорогую льняную рубашку (слишком поздно спохватился, что рубашку-то следовало снять), и тот безнадежно запутался в траве и цветах. Тогда Гари скинул рубашку и остался в футболке, но брюки переодевать не стал, боясь утратить инерцию движения, улечься на лужайку, еще излучавшую накопленное за день тепло, прислушаться к стрекоту сверчков и цикад, уснуть. Физическое усилие немного прочистило мозги. Он влез на стремянку и принялся срезать зеленые, клонившиеся долу верхушки тисов, стараясь потянуться до самых дальних веток – насколько хватало храбрости. Наверное, когда Гари обнаружил, что последние двенадцать дюймов изгороди, у самого дома, находятся вне пределов досягаемости, ему следовало выключить секатор, спуститься и передвинуть лестницу, но речь шла всего-навсего о двенадцати дюймах, а запасы энергии и терпения, понятное дело, небезграничны, и потому он попытался дойти до дома на стремянке – раскачать ее и прыгнуть вместе с ней, сжимая при этом в левой руке работающий секатор.

Легкий удар, почти безболезненный толчок, скорее даже прикосновение к мясистой части правой ладони пониже большого пальца, на поверку оставил глубокую, обильно кровоточащую рану, которую в этом лучшем из миров следовало бы показать хирургу «Скорой помощи». Но уж чего у Гари не отнимешь, так это сознательности. Он понимал, что слишком пьян, чтобы самому сесть за руль, а обратиться к Кэролайн с просьбой отвезти в больницу значило вызвать крайне нежелательные вопросы насчет того, стоило ли взбираться на стремянку и включать электрический инструмент в состоянии алкогольного опьянения, что влекло за собой необходимость признаться, сколько именно водки он выпил перед обедом, и в итоге могла сложиться картина, весьма далекая от того образа полного душевного равновесия, какой он пытался создать, принявшись за треклятую изгородь. Итак, стая москитов и моли беспрепятственно влетела в распахнутую дверь, привлеченная светом фонарей, когда Гари торопливо пробежал в глубь дома; странно прохладная кровь стекала в сложенные ковшиком ладони. Он уединился в ванной на первом этаже, слил кровь в раковину, насыщенная железом струя напоминала гранатовый сок, шоколадный сироп или отработанное моторное масло. Подставил порез под холодную воду. С другой стороны незапертой двери Джона спросил, не поранился ли папочка. Гари отмотал левой рукой побольше туалетной бумаги, прижал ее к ране, а затем одной рукой попробовал приклеить сверху пластырь, но безуспешно – вода и кровь промочили повязку. Кровь на сиденье унитаза, кровь на полу, кровь на двери.

– Папа, жуки налетели, – предупредил Джона.

– Ладно, Джона, может, закроешь входную дверь и пойдешь наверх принять душ? Я скоро поднимусь, сыграем в шашки.

– А можно лучше в шахматы?

– Конечно.

– Ты дашь мне фору: королеву, офицера, коня и ладью.

– Ладно, иди мойся!

– Ты скоро придешь?

– Да!

Гари оторвал еще кусок пластыря и улыбнулся своему отражению в зеркале – только чтобы убедиться, что еще способен растянуть губы. Кровь проступала сквозь туалетную бумагу, стекала по запястью, не давая пластырю прилипнуть. Гари обмотал руку гостевым полотенцем, намочил второе гостевое полотенце и вытер кровь в ванной. Приоткрыл дверь, прислушался: голос Кэролайн доносился со второго этажа, в кухне работала посудомоечная машина, Джона принимал душ. Кровавый след тянулся по коридору к входной двери. Согнувшись, двигаясь боком, словно краб, прижимая к животу раненую руку, Гари подтер гостевым полотенцем и эти лужицы. Еще кровь – на сером деревянном настиле переднего крыльца. По соображениям конспирации Гари крался на цыпочках. Зашел в кухню за ведром и шваброй – и наткнулся на бар.

Само собой, он открыл бар. Зажав бутылку водки под мышкой, ухитрился левой рукой отвернуть крышку. И в тот самый миг, когда, запрокинув голову, подносил горлышко к губам, чтобы избавиться, наконец, от последних остатков душевного равновесия, взгляд его скользнул поверх дверцы бара и он увидел камеру.

Габаритами она не превышала колоду карт и была укреплена на вертикальном штативе над задней дверью.

Футляр из матового алюминия, глаз светится пурпурным огоньком.

Гари поставил бутылку обратно в бар, направился к раковине и наполнил ведро водой. Камера повернулась на 30 градусов, наблюдая за ним.

Ему хотелось сорвать камеру с потолка, но раз уж это невозможно, подняться наверх и втолковать Кейлебу, почему шпионить за родными – аморально, а если и этого нельзя, то хотя бы выяснить, как давно появилась тут камера, но, поскольку теперь ему и впрямь было что скрывать, любые нападки на камеру, любые возражения против ее присутствия в кухне будут свидетельствовать не в его пользу.

Он уронил в ведро грязное, окровавленное полотенце и двинулся к задней двери. Камера повернулась на штативе, не выпуская Гари из виду. Он стоял точно под ней, смотрел прямо в глаз. Покачав головой, одними губами произнес: «Не надо, Кейлеб». Разумеется, ответа не последовало. Только теперь Гари сообразил, что где-то здесь есть и микрофон. Он мог напрямую беседовать с сыном, но побоялся: если, глядя в этот глаз-протез, он заговорит, услышит собственный голос и эхо его разнесется по комнате Кейлеба, все происходящее сделается невыносимо реальным. Гари ограничился тем, что вновь покачал головой и левой рукой дал отмашку, словно режиссер: «Снято!» После чего вытащил ведро из раковины и отправился мыть крыльцо.

Он был совершено пьян, и проблемы, связанные с камерой – Кейлеб видел, что отец ранен, видел, как он тайком лезет в бар, – не складывались в мозгу в последовательность тревожных соображений, а присутствовали внутри как некое физическое тело, сбились в плотный комок и опустились из желудка куда-то в кишечник. Ясно, что проблема никуда не денется, так и останется там. Но сейчас она не поддавалась анализу.

– Папа! – донесся из окна второго этажа голос Джоны, – я готов играть в шахматы.

К тому времени, как Гари вернулся в дом, бросив наполовину обкромасанную изгородь и оставив стремянку среди плюща, кровь уже проступила сквозь три слоя полотенца и расцвела на поверхности повязки розовым пятном плазмы, очищенной от всех входящих в нее частиц. Гари боялся столкнуться в коридоре с Кейлебом, с Кэролайн и особенно с Аароном. Аарон спрашивал его, хорошо ли он себя чувствует, Аарон не сумел ему солгать, и почему-то эти маленькие знаки сыновьей любви более всего смутили и напугали Гари в тот вечер.