Загадка Ватикана - Фредерик Тристан

Поднялся шум голосов, потом одна из красных мантий поднялась на ноги.

— Восхитительный Люцифуг, идея Сатаны мне кажется интересной, учитывая тот факт, что мы уже сумели внушить новым последователям Христа гордыню создания собственной Церкви. Но для полного достижения этой цели необходимо, чтобы гонения прекратились и чтобы император встал на сторону этой секты, придав ей таким образом политический вес.

— Отлично, — сказал архангел. — Вывернем послание любви и мира наизнанку. Там, где должна царить простота, создадим пышность и блеск. Подменим великодушие и безмятежную ясность нетерпимостью и тщеславием. Христа, который должен быть обнаженным, облачим в шелка и золото, посадим на трон императора. И пусть его последователи станут консулами, а его епископы будут прогуливаться на роскошных носилках. Пусть умы погрузятся в теологические дебри, непроходимые и дремучие, а поэтому еще более соблазнительные.

Поднялась еще одна мантия.

— Уважаемый владыка, надо чтобы уверовавшие в Христа высказали крайнюю нетерпимость к обычаям. Чтобы они лишили свою паству той свободы, которую даровали ей античные боги. А кто обладает властью снимать запрет, тот обладает и властью подлинной. Известно, что люди не могут не предаваться блуду, и в таких условиях их природный инстинкт превратится в грех. В умах возникнет невероятная путаница, и нам останется только открыть врата, чтобы принять всех тех, кому церковники отравили душу, терзаемую неоправданно мучительными сомнениями.

— Замечательно! — воскликнул Люцифер, чрезвычайно довольный. — Сатана, разрешаю тебе подняться. Я претворю в действие этот замечательный план. Ты будешь разжигать похоть в телах, а я между тем с помощью церковников буду погружать души в парадокс, а умы — в растерянность.

В Афинах Сильвестр собрал всех окрещенных и сказал им:

— Теофил и мудрый Мелинос, который отныне будет называться Юстин, останутся с вами, а я отправлюсь во Фессалию. Моя истинная миссия зовет меня туда. Есть среди вас плотники и каменщики?

Поднялось больше десятка людей.

— Этой палицей Иосифа, которую вы видите у меня в руках, я посвящаю вас в члены братства Святого Долга, — сказал Сильвестр. — Вы построите храм в честь Христа пол знаком Святой Троицы, которая вас окрестила. В этом храме вы будете преломлять хлеб и пить вино в память о Том, кто отдал свою жизнь за спасение людей.

— А по какому плану построим мы этот храм? — спросил один из рабочих.

— Не беспокойтесь. Я вам все объясню.

И вечером Сильвестр позвал строителей к себе, чтобы рассказать им о плане будущего храма, который он замыслил в форме креста. Он добавил:

— Сделайте из камня только те части, которые нельзя построить из дерева, потому что дерево способно к росту, а камень может быть только частью постройки. Не доверяйте камню. Это материал Каина, и он возбуждает гордыню. Цивилизации, созданные из камня, погибли.

— Хорошо, — ответили братья.

Но как только Сильвестр ушел, один из них воскликнул:

— Какая бессмысленная идея, достойная наших предков! Строить храм из дерева, тогда как камень крепче и не боится пожара! Святой человек умеет исцелять, но строить — вы меня извините!

Теофил, который остался с ними, возразил:

— Сильвестр знает, что говорит. Разве он не обладает палкой, которую подарил ему плотник Иосиф, отец Нашего Господа?

Никто не осмелился ему возразить. Между тем тщеславная мысль строить из камня, а не из дерева, проникла в умы. Каждый полагал, что Христос заслуживает иметь не менее красивый и не менее богатый храм, нежели Зевс, Афина или Афродита, чьи святилища были выстроены из мрамора. Безусловно, намерения этих людей были добрыми. Именно на этом и строил свои расчеты Люцифер, надеясь таким образом достичь своих целей. Ведь красивому зданию приличествуют только драгоценные украшения, статуи и картины. Отсюда и начинается путь к роскоши.

Адриан Сальва и отец Мореше уже почти час молча прогуливались по Риму, окрашенному в желтые и оранжевые тона чудесного летнего вечера. Мысли обоих тоже медленно брели в ритме их шагов. Им навстречу шли молодые болтливые люди. Не торопясь, проезжали автомобили. Это было самое время покрасоваться перед восторженными взглядами любопытных, сгрудившихся на террасах. Однако ни Сальва, ни Мореше не обращали ни малейшего внимания на эту детскую комедию тщеславной суеты.

Они вышли на Пьяцца-Навона. В другое время они, возможно, остановились бы, чтобы полюбоваться игрой воды и света над фонтанами Нептуна и Моро. Но сейчас, погруженные в глубокие раздумья, смешанные с неясными мечтаниями, они продолжали свой путь, шагая рядом и при этом каждый сам по себе в своем одиночестве.

Мореше вспоминал последние страницы «Жития», которые перевел им нунций Караколли. В самом деле, разве не тогда, когда Церковь стала составной частью империи, начались отклонения, значительно позже позволившие некоему Ренану заявить, что там, где ожидали Христа, возникла Церковь? Но могло ли случиться иначе? Ведь как ни призывал святой Франциск к убогости и невинности, римская помпезность подчинила себе и его, соорудив в честь poverello[52] двухэтажный собор.

Когда-то один иезуит перевел с эфиопского языка плотницкую легенду, напоминавшую «Житие Гамальдона», травестированное польским фальсификатором. Там рассказывалось об Авеле, кочевнике, который находил себе приют под кронами деревьев, строя шалаши, прежде чем отправиться в свое вечное путешествие. А рядом с ним жил Каин, земледелец, привязанный к земле, — он построил свое жилище из камня, он, цивилизатор, в будущем убийца своего брата. С одной стороны, дерево, рост, а с другой — камень, строительство. И средневековые плотники, не без умысла, провозгласили Христа своим покровителем, изображая его садовником, спасенным из каменного заточения гробницы.

В эту минуту Мореше вспомнило знаменитое противопоставление, которое возникло еще на заре христианства между Церковью Петра[53] и Церковью Иоанна, так, будто бы первая действительно была связана с камнем, а вторая — с деревом, которое по какой-то грозной аналогии превратилось в Дерево Евсевия, на вершине которого находилась Мария. Отсюда и слова Христа на кресте: «Се Матерь твоя; Жено, се сын Твой» и ответ Иисуса Симону, когда тот спрашивает: «А что Ты сделаешь с Иоанном?» — «Я сохраню его до конца света».

Мореше с удовольствием побеседовал бы со своим спутником об этой Иоанновой традиции, которая протянулась через века, но он чувствовал, что Адриан полностью погружен в собственные размышления, и не хотел ему мешать. И действительно, пока иезуит отдавался своим умозрительным теориям духовного порядка, Сальва восстанавливал в памяти события, которые сорок лет назад стали прелюдией к скоропостижной смерти его дорогой Изианы, младшей дочери князя Ринальди да Понте.

Нет, она не была его любовницей. Они, конечно же, хотели бы выйти за пределы той привязанности, которая, в тени кафе или парков, бросала их в объятия друг друга, но уважение, которое они испытывали к своей дружбе, не позволяло им ее испортить. Адриан приехал в Рим на каникулы, исполненный решимости посетить как можно больше музеев и катакомб. Но встреча в поезде с этой девушкой все изменила.

Почему старый профессор в этот теплый летний вечер поддался искушению возвратиться в прошлое, которое так долго пытался забыть? Вне всякого сомнения потому, что он понял, что ему следует наконец посмотреть правде в лицо, а не просто сопоставлять ситуации, как это он привык делать в течение всей своей жизни. Ненавязчивое присутствие Мореше побуждало к этому.

«Никогда не верь в то, во что ты веришь» — такими были последние слова Изианы перед тем, как она бросилась в реку. То ли она хотела этим сказать, что всё — иллюзия, вплоть до ее собственного исчезновения? То ли, наоборот, пыталась преодолеть веру, чтобы достичь убежденности? А может быть, эту фразу, такую тяжеловесную в устах юной девушки, она просто механически заучила и использовала в тот трагический миг в качестве финальной реплики актера, уходящего со сцены?

Адриан Сальва никогда не верил в сверхчувственное, в откровение, во все те понятия, которые образуют фундамент религий. Он верил в изобретательный гений человека, в его способность измышлять самые экстравагантные системы для заполнения Великого Отсутствия. С его точки зрения, люди создали Бога, чтобы наполнить смыслом пустоту вселенской загадки и чтобы озвучить, насколько это возможно, глубокое молчание, противостоящее самым существенным вопросам бытия. Однако не были ли эти вопросы иллюзией? Впрочем, Адриан не мог представить себе, что с исчезновением последнего человека, вселенная больше не будет мыслиться. Ибо что это за мир, которого никто не рассматривает? Но ведь и до возникновения жизни небесные светила уже вращались. Кто тогда ощущал материю?