Ничейная земля - Збигнев Сафьян

Неожиданно ротмистру показались смешными и пустяшными его собственные рассуждения. Ему стало стыдно этой чистоты, когда он ее примерил к себе. Хотелось говорить иначе, но иначе не получалось.

— Почему письмо Юрыся должно быть спрятано в архиве? — спросил он. — Почему нельзя взяться за это дело? Почему должна торжествовать несправедливость, почему вы запрещаете защищать невиновного и не даете покарать виновного?

— Можете идти, — сказал Вацлав Ян.

10

Все началось прилично — в «Кристалле» должен был состояться небольшой ужин или, скорее, «зайдем, выпьем по рюмочке», «поговорим за столиком», и действительно они выпили по пятьдесят граммов, официант в галстуке бабочкой, зеркала, бутерброды, за окном Иерузолимские аллеи, приглушенный разговор, но, когда они снова оказались на улице, Завиша заявил, что поговорить по-настоящему им не удалось и нужно еще куда-нибудь зайти. Потом он уже пил один, Эдвард только пригублял, непривычный к таким алкогольным бдениям, ему незнакомы были эти забегаловки, грязные, в табачном дыму, за столами без скатертей и выщербленными тарелками, на которых лежали куски селедки. Толстый еврей выходил из-за стойки, улыбался (здесь Завишу знали): «Не хочет ли, пан ротмистр, в отдельный кабинет», был и отдельный кабинет, более чистый, иногда с диванчиком, занавесочками на окне и цветочком на подоконнике. Потом снова улица, в тот день началась оттепель, туман стлался низко, отрезая от земли уличные фонари и этажи домов, так что они шли в разреженном свете, словно не в городе, а по пустому пространству, в котором не было домов.

В конце концов они оказались на Твардой улице. Завиша сжимал в руке стакан и говорил, говорил, не замечая даже, слушает ли его Эдвард, а Эдвард все меньше доверял этому мужчине, который мог бы быть его отцом и который, как ему казалось, «раскалывался», да и не выглядел он серьезным противником для Напералы. Ротмистр много пил, лицо у него было опухшее, глаза красные, говорил так, словно хотел убедить не Эдварда, а самого себя. Нет, не подробности. Подробности, а вернее, то, что Завиша хотел сообщить Фидзинскому, было сказано раньше, еще в «Кристалле». Там Эдвард, доверенное лицо ротмистра, получил задание найти некоего Болеслава Круделя и поговорить с ним о Зденеке, которого подозревали в убийстве Юрыся, а также о показаниях, данных Круделем в пользу обвиняемого, который был его приятелем. Завиша, еще будучи совершенно трезвым, объяснил Эдварду, что он уверен в невиновности Зденека и что нужно это доказать, чтобы свершилось правосудие и настоящие убийцы Юрыся оказались на скамье подсудимых. Игра опасная, повторял Завиша, и если Эдвард хочет отказаться от задания, то пожалуйста.

Отказываться Фидзинский не собирался, ведь он обещал, но дело это после нескольких недель молчания Завиши казалось ему далеким и малоинтересным. На кой ему все это, в конце концов? Чтобы снова встретиться с Напералой? Я Напералы не боюсь, убеждал он себя, но на самом деле боялся, и этот страх преследовал его постоянно. Почему он, начинающий журналист и студент юридического факультета, должен принимать участие в интригах, смысл которых ему был непонятен? Громкие слова: «Польша», «правосудие», «патриотизм», каждый из них без конца повторял эти слова, а он, Фидзинский, должен был им только подчиняться. Отец говорил о необходимости бороться за демократию. Завиша — о правосудии, а Наперала — о беспрекословном служении Польше. Выбирай, Эдвард, пока не поздно. Но какими принципами, какими критериями он должен руководствоваться? Он не испытывал желания что-либо выбирать. Иногда только его охватывало любопытство: когда он вспоминал Юрыся, Напералу, первую беседу с Завишей, а также крысиную мордочку Вацека, ему хотелось, как бывает в театре, когда опускается занавес, увидеть актеров без грима и сцену без декораций. Он представлял себе подмостки, с которых сняли драпировку, поворотный механизм, вращающий сцену, и коридоры, коридоры, погруженные в темноту. Как-то раз ему приснилось, что он бежит по лабиринту коридоров, мимо множества закрытых дверей и достаточно толкнуть одну из них, чтобы узнать правду (какую правду?), но он искал окно, мечтал о пространстве, о ночи и небе, полном звезд.

«Если удастся поместить в газете», — сказал Завиша. Что в газете? Ага, об истинных и мнимых убийцах Юрыся. А что на самом деле знает уважаемый пан ротмистр? Уж больно он скуп на конкретные подробности. Юрысь оставил важное письмо, в котором есть кое-какие указания… Какие? У кого он оставил?

«Об этом позже, — говорит Завиша, — позже, когда ты поговоришь с Круделем, а я сделаю кое-что другое». Потом ротмистр рассказал больше, уже в забегаловке на Твардой улице, он пил и говорил, но уже о себе, а не о Юрысе, и чем-то напоминал Эдварду отца, читающего сыну изъятые цензурой статьи о Брестском процессе. Пожилой, усталый человек, рубашка вылезает из брюк, икает, потеет, ему надо бы в кровати лежать и попивать чаек.

— Налей еще, налей, говорю тебе. На будущей неделе я пить не буду, а сегодня хочется. Что ты понимаешь, щенок? Наверно, удивляешься, чего это Завиша-Поддембский голову свою подставляет? Зачем лезет туда, куда его не просят? Эдакий Дон-Кихот с берегов Вислы, правда? Подумаешь, сажают невинного человека, заминают дело, сдают в архив? Ты небось думаешь: Завиша и не такое еще видал, может проглотить и это. Да, видал. Глотает, переваривает, все сквозь него проскакивает, остается только какой-то осадок, который не очень-то и мешает. Человек привыкает к грязи. Но бывает — конец, хватит, дальше переварить уже невозможно. Не хочу больше соглашаться, не хочу убегать. Ибо за каждым бегством, за каждым отречением скрывается подлость. И нужно в Польше с этой подлостью бороться. Как будто я об этом не знал раньше! А может, и не знал? Потом говорят: человече, а ты сам-то что делал? Да, я сам, Завиша-Поддембский… — Тут он вспомнил об Эдварде и посмотрел на него. — Ты тоже уже кое-что знаешь, но пусть это не сбивает тебя с толку…

А почему, собственно, это должно сбивать его с толку? Эдвард проводил Завишу-Поддембского домой и обещал сходить к Круделю.

Но не сразу. Он откладывал и откладывал. Как-то раз в начале февраля, когда Фидзинский сворачивал с Краковского Предместья вниз, в сторону Тамки, в тот день ударил сильный мороз и ярко светило солнце, он встретил Иолу Виснич. Они знали друг друга с детских лет, а в школе Эдвард был даже немного в нее влюблен. В то время она была худенькой девочкой с косичками; Эдек целовал ее в подворотне дома на Крулевской улице, Иола держала в руках коньки, коньки упали на каменный пол, а из дворницкой выскочил какой-то человек… Они перестали встречаться, когда еще учились в школе. Отец Иолы Ромуальд Виснич как раз стоял на пороге большой карьеры: сенатор, серый кардинал в министерстве промышленности и торговли, говорили, что он поставит хозяйство страны на новые рельсы, что именно в экономических вопросах становится главным советником пана президента. Возможно, сын легионера, который отошел от своих, перестал быть подходящим обществом для дочери сенатора? Эдвард никогда над этим не задумывался; он помнил худую девочку, а увидел красивую женщину и, когда она подала ему руку, наклонился, коснулся лбом беличьей шубки и поцеловал запястье, чуть отогнув замшевую перчатку. Иола обрадовалась, по-настоящему обрадовалась. Ему нравилось, что Иола не щебечет, голос у нее был низкий, немного хрипловатый. А когда она шла рядом с ним по широкому тротуару Краковского Предместья — Эдвард проводил ее до Крулевской, — он замечал взгляды мужчин, которых, казалось, Иола не видела, занятая им, только им. Надменная, спокойная, сразу видно, что она здесь чувствует себя как дома. Именно так подумал Эдек, потому что, глядя на нее, вспомнил испуганный взгляд Тересы, ее быстрые, слишком нервные шаги, как будто бы она хотела как можно скорее перебежать через улицу, убежать, выбраться из толпы.

Иола рассказывала о себе: она только что вернулась из Парижа, ее туда послал папа, хотел, чтобы она училась, ведь Иола рисует, говорят, у нее талант, только работать она не любит. И действительно: не любит, время у нее еще есть, много времени, но пусть Эдвард посмотрит на эту улицу, как красиво, все в голубом цвете, да, именно в голубом, а та черная машина возле университета как детская игрушка, брошенная на настоящую мостовую. Варшава очень живописна, но Париж еще живописнее. Ты был в Париже? Нет! Жаль! Ромека помнишь? Высокий блондин, с которым мы когда-то играли в теннис? Ромек учится в Сорбонне, они гуляли вместе по Парижу, улыбка, нет — дело уже прошлое, но почему Эдвард не рассказывает о себе? Журналистика? Прекрасная профессия, какие перспективы, она как-то встречалась с Раймоном Фажо, известный публицист из «Фигаро», прекрасный человек, настоящий европеец.

Кофе в «Бристоле», а потом заснеженный Саский сад, залитый солнцем, деревья в серебряной белизне, и, когда неожиданно потемнело небо, Иола прильнула к нему. Как хорошо, что они встретились. Вообще-то она часто о нем думала. А он о ней вспоминал? Конечно. Эдвард не смотрит на часы, забыл, что его ждет Тереса. Он провожает Иолу на Крулевскую, они входят в ту же самую подворотню, губы Иолы холодные и влажные. Нет — это не поцелуй, скорее — обещание поцелуя; «Завтра я занята, послезавтра тоже, еду на три дня к дяде в деревню, знаешь: санки, на лыжах за лошадью, но через неделю, да, точно, через неделю родители устраивают пирушку для друзей, так, без всякого повода, обязательно приходи. Я жду, буду ждать».