Мэри Джейн - Джессика Аня Блау

все могли бы чуть меньше налегать на «травку, белых и вино». – Говоря это, доктор Коун смотрел прицельно на миссис Коун.

Шеба пропела:

– И если ты угостишь меня травкой, белыми и…[34]

Я лишь недавно узнала, что травка – это то же самое, что и «Мэри Джейн», но даже примерно не представляла, что такое «белые». Вероятно, что-то еще, что курила или пила миссис Коун.

– Я чувствую себя неспокойно. – Джимми посмотрел на доктора Коуна. – Сегодня был откровенно лажовый день, и я себе в нем не нравлюсь. Думаю, мои эмоции слишком долго копились внутри меня, и вместо того, чтобы обсудить их, я позволил себе дать им выход в неподобающей манере. Так что… Да. Мне неспокойно. – Джимми вытащил косяк из одного заднего кармана и зажигалку из другого. Он раскурил косяк, затянулся и передал его Шебе.

Шеба тоже затянулась. Облако дыма вырвалось у нее изо рта, когда она сказала:

– Я чувствую огромную любовь к Джимми. И гордость за него. За то, с каким рвением он работает над собой. И я чувствую благодарность ко всем вам. К вашей прекрасной семье. – Шеба и Джимми переглянулись и уставились друг на друга. Они оба улыбались одними губами. Затем Шеба передала косяк миссис Коун.

– Мэри Джейн? – спросил доктор Коун.

– Э, кхм. – Я чувствовала, что меня вот-вот вырвет. Будет ли Шеба по-прежнему любить Джимми, когда узнает о его свидании в дюнах с Мини Джонс? Уволят ли меня Коуны, если узнают о моем сексоголизме? – Я чувствую волнение и сильно нервничаю.

– Почему? – спросила Шеба.

– Э-э… – Я перевела взгляд с Джимми на доктора Коуна и снова на Джимми.

– Все нормально, – сказал Джимми. – Говори все, что хочешь.

Доктор Коун сказал:

– Почему бы сначала не высказаться всем остальным, поскольку Мэри Джейн впервые на подобном сеансе?

– Хорошо, я начну, – сказала Шеба. – Пожалуй, я тоже чувствую себя неспокойно. Мы с Джимми уже несколько недель живем инкогнито, и я замечаю, что вместо того, чтобы чувствовать себя свободнее благодаря этому, я будто начинаю скучать по реакции на себя, к которой я привыкла. Я-то думала, что ненавижу все это. Я не понимаю, почему это происходит, но я скучаю по официантам, которые стелются передо мной и сажают меня за лучший столик, и скучаю по девочкам, рыдающим при виде меня, и по геям, которые говорят мне, что я спасла им жизнь.

Я хотела спросить у Шебы, как она спасала жизнь геям, но понимала, что сейчас не время.

– Ты скучаешь по своей популярности, – подытожил доктор Коун.

– Да. И разве это не странно? Я всю жизнь на нее жаловалась. А теперь я думаю, не стала ли я в некотором роде зависимой от того кайфа, который я испытывала, когда становилась центром внимания, человеком, на которого все хотят смотреть, и с кем все хотят быть знакомы.

Мы все неотрывно смотрели на Шебу. Она была так красива, что даже если бы она не была звездой, мне бы не захотелось отводить от нее глаз. Я бы тоже хотела с ней познакомиться.

Доктор Коун сказал:

– Давай проработаем этот вопрос глубже. Как ты думаешь, что ты приобретаешь от того, что тебя замечают? Это завязано на чувствах? Не проекция ли это какого-то детского воспоминания, или неудовлетворенная потребность, которая компенсируется моментами узнавания?

– Ох, Ричард. – Шеба покачала головой, массируя пальцы своих босых ног. – Ты знаешь, что моя мать меня не любила. И стыдила меня за мою сексуальность.

– Твоя мать – сука, – процедил Джимми сквозь почти сомкнутые губы, из-за чего дым вырывался наружу тонкой струйкой.

– Да. Она стыдила меня за те самые вещи, за которые публика меня обожает: за мои волосы, мою грудь, мою задницу, мои ноги. Даже за мою вагину…

Я поперхнулась. Я никогда не слышала, чтобы кто-то употреблял это слово, но я знала, что оно означает. И пыталась не зацикливаться на том, что Шеба обсуждает эту часть своего тела; я старалась быть взрослой, какой Шеба меня считала.

– Ты была номинирована на «Оскар», – сказал доктор Коун. – Тебя всегда просят спеть в ток-шоу. Поверь, я высказываю не свое мнение, а факт, когда говорю, что тебя обожают и за твои многочисленные таланты.

– Но, Ричард, ни одна живая душа не заплатила бы и пяти центов за мои таланты, если бы я не выглядела так, как выгляжу. – Шеба встряхнула густыми волосами.

– Тебе приятно, когда тебя поощряют за твои таланты? Или только поощрение за твои физические атрибуты может принести тебе моральное удовлетворение?

– Когда я снялась для «Плейбоя», я получила больше признания, похвалы и народной любви, чем за какой-либо еще эпизод в моей карьере. И знаешь что?

– Что? – спросила миссис Коун слишком громко, а потом икнула.

Шеба и доктор Коун посмотрели на нее так, словно она завопила во время тихой молитвы в церкви.

Шеба снова повернулась к доктору Коуну, как будто этот вопрос задал он.

– Мне это понравилось. Я почувствовала себя значимой. «Плейбой» заполнил дыру, которую моя мать проделала во мне, когда назвала меня потаскухой и шалавой, и сказала, что я никогда не буду хороша так, как мои братья.

– Повторюсь, – проворчал Джимми, – сука.

– То есть, в некотором смысле ты делаешь это вопреки своей матери, – кивнул доктор Коун. Он помолчал с минуту, а потом спросил: – И этот бунт… он питает тебя духовно?

Шеба задумалась над ответом. Я тоже задумалась. Надевая вязаное бикини, которое купила мне Шеба, я действительно чувствовала, что это удовлетворяет какую-то мою духовную потребность. В нем мне казалось, что я превращаюсь в более свободного, менее трусливого человека – становилась такой, какой я хотела быть. Но могла ли я сравнить свой относительно откровенный купальник на частном пляже с полной наготой Шебы в журнале, который видел едва ли не каждый мужчина в мире?

– Возможно. Позволяя себе выставлять напоказ то, что моя мать требовала скрывать, я чувствую, что живу по своим собственным правилам, – сказала Шеба, и я полностью ее поняла.

– Давай посмотрим на это под другим углом, – предложил доктор Коун. – Есть ли в твоей жизни что-то, что достойно отсутствия аудитории? Какая-то часть тебя, которая не требует зрителя?

– Когда мы с Джимми занимаемся любовью, я чувствую себя целой. Абсолютной. Как будто все, чего во мне не хватает, восполнено. – Шеба протянула руку к Джимми, и они сцепились ладонями. Он наклонился и что-то прошептал ей. Миссис Коун вздохнула так громко, что мне показалось, она хочет их прервать. Доктор Коун выглядел совершенно невозмутимо, как будто он