Энн Виккерс - Льюис Синклер

Но я-то знаю, где источник всех этих ложных слухов, и вот об этом-то я и хотела вас предупредить. В женском отделении Копперхеда сидит одна заключенная, которая называет себя миссис Джессика Ван Тайл. Это коммунистка, и анархистка, и агитаторша, и вообще смутьянка наихудшего сорта. Эта самая Ван Тайл несет ответственность за всякие динамитные бомбы, кровавые столкновения и выстрелы из-за угла и за все прочие насилия, которые чинили забастовщики во время последних стачек горняков и фермеров-арендаторов. Она осуждена на три года по обвинению в преступном синдикализме и заговорщической деятельности. Разумеется, если б наши судьи не были мямлями и не дрожали от страха перед общественным мнением, она получила бы пожизненное заключение! И вот эта особа каким — то образом ухитряется передавать на волю всевозможные клеветнические письма об условиях жизни в тюрьме и распускает всевозможные клеветнические слухи!

Ах, это такой неблагодарный труд, но все же я чувствую, и вы, конечно, тоже, что образованные люди из наших лучших семейств просто обязаны заниматься политикой, а не отдавать ее на откуп невежественным и продажным политиканам. Как вы думаете? Я так рада, что вы приехали помогать нам. Вы последите за этой Ван Тайл и заставьте ее понять, что думают про нее честные, добропорядочные и благонамеренные граждане. Не выпить ли нам по коктейлю перед завтраком?

Энн привыкла следить за своей прической, туфлями и перчатками, но теперь, когда в окна вагона веяло жаром с раскаленных рыжих холмов, когда на обитых красным плюшем сиденьях плясали пылинки, а запах земляного ореха и детских пеленок становился все тяжелее и гуще, она перестала беспокоиться о своих волосах, которые мокрыми прядями прилипли ко лбу.

Она обратила внимание на женщину через две-три скамьи впереди. Женщина эта ни минуты не могла усидеть спокойно. Она все время вертелась, выглядывала в окно или смотрела по сторонам. Видно было, что она не привыкла ездить в поезде и что для нее это — событие. Это была старая негритянка с серо-пепельной кожей, в порыжевшем от старости парадном платье из черного атласа и в соломенной шляпке, какие носили в 1890 году. Энн сначала никак не могла понять, почему негритянка сидит не в задней части вагона, отведенной для негров, но потом увидела, что она едет с каким-то мужчиной, который не оборачивался, но, судя по цвету толстой шеи, был белым.

Негритянка явно чего-то боялась. Когда она, раскрыв рот, глядела на какую-нибудь диковинку, например, на итальянку с огромными стеклянными серьгами, которая жевала колбасу салями, извлеченную из плетеной кошелки, или на щеголя-коммивояжера в сером фланелевом костюме, шелковой рубашке и с огромным перстнем на большом пальце, шея ее вдруг втягивалась в плечи, а, губы начинали дрожать.

— Олллимпус-Сиииити! — пропел тормозной кондуктор.

Энн увидела, как губы негритянки сложились в слово: «Господи!» Потом она отвернулась, и Энн, забыв о ней, принялась снимать с багажной полки свои тяжелые чемоданы, набитые книгами, полными статистических данных о странностях человеческой природы и психологии, недоступных пониманию пепельно-серой негритянки.

Кондуктор галантно помог Энн вынести чемоданы, и она очутилась на платформе, пышущей жаром, словно доменная печь. Несколько босоногих зевак в рваных соломенных шляпах подпирали спинами облупившуюся красную стену деревянного здания станции. Перед ними, однако, возвышалась фигура, лишенная всякой томности и лени, — высоченный, устрашающего вида человек с длинной желтой лошадиной физиономией, с пронизывающими красными глазками и с какими-то раздувшимися сороконожками вместо рук. У него недоставало трех передних зубов, а остальные были совершенно черные. Он щеголял в полосатой ситцевой рубахе, красных подтяжках и в ковбойской шляпе, смахивавшей на цирк шапито. На поясе у него висела кобура длинноствольного револьвера.

Человек этот беспрерывно открывал и закрывал свой тонкогубый рот, как рассерженная черепаха, а низенький широкоплечий толстяк с лицом красным и невыразительным, как бифштекс, тащил к нему негритянку, за которой Энн наблюдала в вагоне, и теперь Энн увидела то, что скрывали от нее спинки вагонных сидений: старуха была скована наручниками со своим спутником.

— Здорово, шериф! — гаркнул высокий, обращаясь к человеку с негритянкой. — Значит, это и есть та самая черномазая потаскуха? Пристукнула своего старика топором? Мы ей тут покажем кое-что получше топора!

Зеваки, шериф и он сам разразились хриплым смехом, напоминающим скрип ржавых вагонных тормозов.

— Да, капитан, вот она-сестрица Лил Хезикайя. Сестрица, разрешите представить вам джентльмена, который будет иметь честь накинуть петлю на вашу костлявую шею. Ей-богу, капитан, эта старая ведьма чуть было меня не укусила!

— Ну, меня-то она не укусит! — Высокий вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, словно лапу какого-то чудовища из ночного кошмара. Пальцы медленно подползали к старухе, как будто хотели выколоть ей глаза. Потом вся пятерня тяжело опустилась ей на плечо, и негритянка, подогнув колени, рухнула на горячие доски платформы, чуть не вывернув себе кисть, сжатую кольцом наручников. На губах у нее показалась пена, и она в ужасе завыла, как воют дикие лесные звери. Пока отпирали наручники, высокий держал ее за плечо, а потом потащил к фургону с надписью «Тюрьма Копперхед», втолкнул в кузов и стал смотреть в другую сторону. Покрытое паутиной морщин серое лицо негритянки выглянуло в дверь. Высокий молниеносно повернулся, ударил старуху по голове с такой силой, что, казалось, ее тонкий череп треснул, и под радостный смех зевак негритянка исчезла в глубине кузова.

— Говорят, сестрица Хезикайя любит помолиться. И эта богомольная пятидесятница как-то между делом пошла, наточила топор и ухлопала своего благоверного, — хихикая, проговорил шериф.

— Теперь ей будет о чем молиться! И чего ради вы там ее не линчевали, как положено? Сэкономили бы штату все эти расходы, — проворчал высокий.

— Что вы, капитан! — Шериф очень удивился и даже обиделся. — Разве можно линчевать одного черномазого только за то, что он кокнул другого? Да и стоит ли их за это вешать? Факт! Только эта ведьма хотела меня укусить! Ей-богу, я бы с удовольствием вздернул ее сам. Не забудьте, что я обязан присутствовать при казни. В жизни не видывал, как вешают. Просто смешно! Хотя бы даже черномазого. А правда, у них иногда петлей голову отрывает?

Кто-то легонько потянул Энн за рукав. Совершенно ошеломленная, она не заметила, что сутулый, полусонный от жары негр стоит возле нее и бормочет: «Такси, барышня, такси».

— Ах, такси? Да, да, мне нужно такси, — прошептала она.

— Куда, барышня?

Энн не могла сознаться, что едет в тюрьму, что она коллега «капитана», высокого человека с длинной желтой физиономией.

Но, может быть, шофер примет ее за подругу или жену кого-нибудь из арестантов.

— В тюрьму, — задыхаясь, проговорила Энн, и в этом слове прозвучал такой ужас и такая ненависть, что шофер действительно решил, что она одна из тех женщин, которые платят за преступления своих близких еще более дорогой ценой, чем они сами.

Кучи рыжей пыли, в которых спали собаки или копались лишенные честолюбия мухи; давно некрашеные одноэтажные и двухэтажные деревянные лавки, у дверей которых на дощатом тротуаре спали в парусиновых креслах их владельцы; запыленные платаны, в ветвях которых спали воробьи, — такова была Главная улица города Олимпус-Сити.

Прямая как стрела дорога из города в тюрьму проходила по холмистой местности, среди ферм с крохотными некрашеными хибарками и большими некрашеными свинарниками, среди увядших кукурузных и табачных полей. Это была пустыня — не пески, а краснозем и желтовато-зеленая листва, но все равно это была пустыня, раскаленная и знойная, как Долина Смерти.

— Я этого не выдержу! Ударить несчастную сумасшедшую старуху! Я уеду обратно! — в отчаянии твердила Энн, но сделать это у нее не было сил. Она не попыталась воспрепятствовать шерифу и капитану, и от стыда ее охватила страшная слабость.

Энн думала, что каторжная тюрьма Копперхед-Гэп должна иметь совершенно чудовищный вид. Однако она увидела надменно возвышающееся над рыжими полями сверкающее здание из белого известняка с высокими колоннами. Автомобиль, трясясь, взобрался на поросший платанами невысокий холм. У подножия протекал ручей, окаймленный ярко-зелеными ивами. Подъезд к белоколонному портику был украшен газонами с кустами роз.

«Настоящий дворец! Может быть, этот жуткий капитан — просто случайное явление? Я от него избавлюсь», — утешала себя Энн.

Подобострастный негр из привилегированных заключенных в чистом черном альпаковом костюме отворил бронзовые ворота главного здания и угодливо показал ей дорогу в вестибюль с белым мраморным полом, розовыми мраморными колоннами и желтой мраморной лестницей, где не было ничего похожего на тюрьму.