Внутри и вне помойного ведра. Практикум по гештальттерапии - Фредерик Саломон Перлз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С тайной тесно связан страх. Религия и действия в храме страх не вызывали. Я находил странным и необычным то, что делали эти люди с благоговением держащие молитвенные книги и читающие на чужом языке с необычными движениями и голосами.
Мы должны были учить иврит. Все безлично, кроме нескольких исключений. Например, их интерес к моему носу после случая, который жив в моей памяти.
Мы, трое детей, проходили мимо строящегося дома, когда ветер сорвал тяжелый забор. Край его ударил меня по носу, упал на Грету и сломал ей ногу. Мастер бегал в отчаянии вокруг, твердил о своей невиновности, карета скорой помощи доставила нас к пункту первой помощи. Мне нравились возбуждение и беспокойство, но я завопил, когда мне прижигали рану йодом, мне нравилось беспокойство раввина, который позднее осматривал мой ушиб, поскольку нос даже не был сломан.
Мне нравились восхищение и подарки, которые я получал. Когда все гордились тем, как хорошо я декламировал свои молитвы. Был даже подарок от семьи Стаубов. Несколько недель я отдыхал от своего положения "паршивой овцы".
По-видимому, основной причиной, по которой я приобрел это положение, явилось вторжение в секретную комнату отца.
Каким-то образом я заполучил ключ, и когда в доме никого не было, вошел в эту комнату.
Я обнаружил неописуемый беспорядок. Мой отец никогда не позволял никому входить и убирать. Там были полки с книгами, которые можно исследовать. Но какая досада, все они были связаны с увлечением и стремлением моего отца: стать Главным Магистром Свободных Масонов.
Он любил, когда его называли "оратором", и с широкой голубой лентой поперек груди, с длинной впечатляющей бородой, могучей фигурой, он и вправду выглядел великолепно.
Он ничего не делал, чтобы стать Главным Магистром одной из учрежденных лож, потому что создавал свои собственные. Обычно, через несколько лет они лопались, и он создавал новую, как аудиторию для своих представлений и длинных речей об идеалах. Предполагается, что принятие в ложу, как вы, возможно, хорошо знаете из "Волшебной флейты", — это тяжелое испытание, в ходе которого неофит должен доказать свои храбрость и достоинство, чтобы стать членом тайной секты.
Когда мне было около 18-ти лет, я миновал "тупик" своих плохих лет, он решил, что настало время ввести меня в свою ложу. Мне было любопытно проникнуть за завесу этой тайны. Я был готов пройти через это тяжелое испытание. Какой позор и разочарование! Мне завязали глаза. Два человека вели меня через какие-то залы и комнаты, хлопающие двери, я слышал какие-то шумы, которые, как предполагалось, были устрашающими. Позднее — несколько компульсивных ритуалов. Мне трудно было сохранять искреннее выражение лица и прийти еще раз на заседание. Однако на вечеринках, например на Рождество, отец становился настоящим раблезианцем. Он любил танцевать, пить, целоваться, фактически, он предпочел бы профессию путешествующего продавца великолепнейших палестинских вин! Конечно, он не был путешествующим продавцом, но был Главным Представителем компании Ротшильда.
Однажды он сделал мне замечание, которое сильно возмутило меня. "Так что! Я напьюсь до смерти. Мой сын позаботится о семье".
Чаще всего я ненавидел его и его напыщенную добродетельность, но он был и любящим и теплым. Как сильно повлияла на мое отношение ненависть к нему моей матери, как сильно она отравляла нас, детей, я не могу сказать.
Мое вторжение в секретную комнату не имело бы суровых последствий, не будь оно осложнено: свинья-копилка, содержащая золотые монеты, которые, как предполагалось, станут приданым моей сестры Эльзы. Я вынул эти монеты и купил марки для своего красивого белокурого христианского друга, надеясь купить его дружбу, или в знак своей дружбы.
Сколько упреков я получил за эту кражу, и как долго мне потом пришлось возмещать ее!
Когда кража раскрылась, я в ужасе убежал. Я спал на лестницах в чужих домах, у меня не было денег. Потом я посетил каких-то друзей в другом конце Берлина, получил хорошую еду и деньги на проезд, которые оставил, чтобы купить хлеба на следующий день.
Потом я рассчитал: по-видимому, "они" думают, что я покончил жизнь самоубийством, и "они" не пошлют меня в исправительное заведение, как "они" часто угрожали. Может быть "они" даже обрадуются, что я жив.
Итак, я вернулся и обнаружил их всех в сборе с сердито сдвинутыми бровями, исключая дядю Евгения, брата доктора моей сестры, еще одного напыщенного осла. Приговор моего отца был таков: "Я прощу тебя (вспомните, он был масоном, а прощение было важной функцией этой породы, сравни прекрасную арию Моцарта для баса, любимую песню моего отца: "…Эти священные комнаты не хранят мести для тебя"), но я никогда не забуду, что ты сделал". Лаконично, не так ли?
Мое положение в гимназии уже ухудшилось. У директора было польское имя, и, по-видимому, чтобы доказать свою арийскую кровь, он был крайне, крайне националистичен. Школа была новая, и он подобрал персонал, который лучше всего можно описать, перефразируя Черчилля: "Это редкость, когда столь малое число учителей мучает столь многих детей в течение столь длительного времени". Основными принципами были дисциплина и антисемитизм.
Я провалился на вступительных экзаменах, и меня послали к репетитору, которому нравилась моя смышленость и который легко пользовался этим, чтобы разыгрывать своего соученика-тупицу. Однажды я наложил в штаны, когда шел к нему. Хотя мне удалось, в основном, очиститься в общественном туалете, от меня сильно воняло. Преподаватель презрительно фыркал в течение всего занятия и подозрительно смотрел на соученика. Я не сказал ему ни слова. Думаю, это был первый акт моей нечестности. В последующие годы в гимназии я научился лгать достаточно успешно.
Нас, евреев, в классе было четверо. Крафт стал психоаналитиком, Шилдкрафт сделал себе имя в кино, а Холлендер создал много нежных песен для Марлен Дитрих.
Когда мы получали плохие отметки, наших родителей извещали. Стоимость почтового отправления не оплачивалась. Я оказался между собственной ненавистью к школе и террором родительской брани, пока не нашел выход: дождаться почтальона, перехватить школьное письмо и подделать родительскую расписку.
В конце концов я попался на этом. Мать была безусловно в отчаянии. Великое честолюбие ее таяло. Я стал неуправляемым, отрезав веревки в ее комнате. Как-то убегая от ее тисков, я запер дверь, вдребезги разбил стекло в ней и строил рожи, получая удовольствие от ее бессилия достать меня.
В школе я так плохо учился, что остался на второй год в 7-м классе, вновь провалился на экзамене,
