Русские символисты: этюды и разыскания - Александр Лавров

На месяц взглянь, весь день, как облак тощий.

Тютчев

Тихо-гаснущим закатомНеба[693] даль озарена,На востоке лиловатом[694]Встала ранняя луна.

Встала, смотрит: всюду ясно,Говор, топот, шум колес…«Где ты, сумрак безучастный,Ночь, приют стыда и грез!

Ночью — страстная вакханка,В блеске дня я всем смешна!»И, на небе чужестранка.Блекнет бледная луна…

Мы были дети; Ночь синела;Созвездья плавали в пруду…Нас учит бледный день — стыду,Нас учит сумрак — верить в тело![696]

Упали мы на влажный мох,Среди корней узлистых дуба.Мой друг сдавил мне груди грубо[697],А я сдержала слабый вздох[698].

Мы были дети; ночь синелаНад нами — вся в живых огнях!И пахло сыростью во мхах,И я вдыхала запах тела!

[Молочное зимнее небоРастаяло, — в небе весна!И, детски беспечная, Ева[700]Смеется, вольна и хмельна.

И вновь у запретного древа,]

Вы знаете ль, что значит быть голоднойИ проходить по улицам столицы,Смотреть в витрины с завистью бесплодной,Где выставлены жареные птицы?

Встречать красавиц, радостных и сытых,Мужчин с заломленными котелками,И чувствовать, как из окон открытыхТрактиров — безобразно пахнет щами?

Присядешь на бульваре на скамейкеИ думаешь, глядя в пустое небо,Что, если б было только три копейки [702],Возможно было бы купить фунт хлеба.

Подсядет старичок, из тех, что в сквереЗабрасывают удочки для ловли[703]Случайных женщин… И в душе нет веры,Что не дойдешь до горестной торговли…

Ах, страшно ли продажу ласк изведать!И худшее бывало в жизни прошлой…Но продаваться с тем, чтоб пообедать…Нет, это слишком грустно, слишком пошло!

Но, если б я была сыта, и дажеМогла надеть изысканное платье,Сегодня ж я гуляла б в «Эрмитаже»И продавала дорого объятья!

Помню, помню луг зеленый.

В. Б.

Помню милый луг зеленый,Где сплетали мы венки;Вниз сбегающие склоныК тихим заводям реки[705];

Церкви старой (век Ивана!)Очерк строгий и простой;И всходящий <?> пар тумана,В час вечерний, над травой.

В этом мире трав росистых,Кашек,                   , повилик,Под надзором звезд лучистыхБыл так весел                  крик

С образами бреда нежно смешивалисьТихие слова, — подсказаны любовью, —Надо мною чьи-то губы свешивались[707],Чей-то лик склонялся низко к изголовью.

Был ли это призрак, тени длительные,Зыбкие созданья огненной болезни?Но хотелось длить мне миги упоительные,Я сказать не смела образу: «исчезни!»

Расцветало утро, все сверкающее[708],Как цветок гигантский на стебле мгновений,Я искала тщетно тающее:Солнце разогнало призраки и тени.

О, скорей вернуться к бреду завлекательномуМожет быть, и ниже, в полумраке, словноНаклоняясь <?> к другу,Призрак поцелует, сладко и любовно.

Вдвоем с тобой мы бродим в мире,Откуда нет для нас дверей,Как гости лишние на пиреВ толпе излюбленных гостей[710].

Как брат с сестрой, без денег, в тиреВ кругу стреляющих детей[711],Ты[712] балаганный царь в порфире,Я заклинательница змей.

Взывать к Христу, молиться Фебу,Смешно, с пустых подмосток нам.В тоске мы взор возводим к небуЛишь на потеху шутникам.

Им веселей, когда на зебуФакир, смеясь, стучит в там-там.Вниманья к гаеру не требуй,Как балаган сменить на храм?

Наш храм во власти иноверца[713]Пусть оскорбляет наш алтарь.Оркестр опять играет scherzo,Ступай опять кривляться, царь.

Закроется уборной дверца[714],Зажжется розовый фонарь[715],И лишь тогда желаньям сердцаСвободу мы дадим, как встарь.

Пока пляши в своей порфире,Мне змей моих ласкать позволь,Пусть в сердце рана глубже, шире,Пусть неотступней в сердце боль.

В тебе и в зебу и в факиреТолпа увидит только роль.Мир — балаган, кривляйся в мире,Мой кровью венчанный король.

ВОКРУГ ГИБЕЛИ НАДЕЖДЫ ЛЬВОВОЙ

Материалы из архива Валерия Брюсова

Во вторник 26 ноября 1913 г. московская газета «Русское Слово» напечатала заметку (подписанную криптонимом: Н. Б.) о самоубийстве в одном из домов по Крапивенскому переулку, близ Трубной площади:

«В воскресенье, вечером, застрелилась молодая поэтесса Н. Г. Львова. <…>

Около 9-ти час. вечера Н. Г. Львова позвонила по телефону к г. Брюсову и просила приехать к ней.

Г. Брюсов ответил, что ему некогда, — он занят срочной работой.

Через несколько минут г-жа Львова снова подошла к телефону и сказала г. Брюсову:

— Если вы сейчас не приедете, я застрелюсь… <…>

Минут пять спустя после разговора г-жи Львовой с г. Брюсовым в комнате грянул выстрел».

Сразу после выстрела Львова кинулась к другому жильцу дома, Меркулову, со словами: «Я застрелилась, помогите!..»

«Она назвала № телефона и сказала:

— Попросите, чтобы приехал… <…>

Через несколько минут г. Брюсов приехал.

Наклонился к полулежащей на стуле в прихожей г-же Львовой.

Она как будто узнала его, как будто пыталась говорить, но уже не хватало сил.

Тем временем прибыла карета скорой помощи, но всякая помощь была уже бесполезна.

Минуту спустя г-жа Львова скончалась.

Г. Брюсов был страшно потрясен. Он даже не взял письма, оставленного покойной на его имя, не взял бумаг и рукописей, также, по-видимому, предназначавшихся для него.

Он уехал.

Полиция опечатала все письма г-жи Львовой, в том числе и письмо, адресованное г. Брюсову. Забраны также все бумаги и рукописи».

Поэт Лев Зилов сообщает о 24 ноября — последнем дне жизни Львовой: «Весь вечер она звонила по телефону своим друзьям, говоря каждому из них, что просит приехать к ней „по очень важному делу“ — и никто не откликнулся, никто не приехал. После выстрела, когда вбежали к ней соседи, она имела силы пойти к ним навстречу и просить позвонить известному поэту Б., повторяя номер его телефона.

Когда он приехал, она пыталась что-то сказать ему, но было слишком поздно: наступила последняя борьба со смертью. Покойной оставлено письмо на имя упомянутого Б.»[717].

Один из друзей Львовой, поэт Вадим Шершеневич, вспоминает о том же дне:

«Я не помню, где я был вечером, но, когда пришел домой часов в десять, я застал жену у телефона:

— Поезжай немедленно к Наде!

Я не мог добиться, в чем дело. Я отправился. <…>

На звонок мне открыл дверь человек в форме землемера, которого я раньше не видел. Он оказался братом Нади и плакал.

А в соседней комнате на столе в своей черной повязке лежала мертвая Надя. Выстрел был из нагана в сердце»[718].

Широкой огласки в печати имя Брюсова в связи с самоубийством Львовой не получило. Как сообщает В. Ф. Ходасевич, Иоанна Матвеевна, жена Брюсова, просила его «похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего», и он постарался исполнить эту просьбу: «Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади»[719]. Но тот же Ходасевич впоследствии предъявил Брюсову, пожалуй, самый крупный моральный счет, обрисовав в мемуарах гибель Львовой как «брюсовское преступление» («Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова»); он же привел слова о Брюсове Нины Петровской — покинутой Брюсовым несколькими годами ранее, — также совершенно недвусмысленные: «…теперь ему меня не достать <…> теперь другие страдают. Почем я знала — какие другие, — Львову он уже в то время прикончил..»[720] Уверенность Ходасевича в том, что Брюсов — единственный и безусловный виновник самоубийства молодой поэтессы, разделялась многими. Сохранившиеся документальные материалы, раскрывающие эту историю, позволяют если не отменить однозначный моральный вердикт, вынесенный Ходасевичем, то, во всяком случае, скорректировать его, дают возможность осмыслить ситуацию, разрешившуюся выстрелом, во всей ее трагической неразрешимости.