Журнал Наш Современник №4 (2003) - Журнал Наш Современник

Только начинавший в 40-е годы будущий ярчайший представитель нового типа литературы Достоевский и завершавший и, по сути, уже завершивший представитель старого — Гоголь сошлись во взаимной настороженности: “Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут мону­ментов”**, — даже раздраженно пишет молодой Достоевский брату. Отметим это “немного” со стороны писателя, который как раз напишет “много”. В понимании русской классики это “немного” многое открывает.

С другой стороны, Гоголь, признавая талант и качества душевные автора тогда еще только “Бедных людей”, тоже почти брюзжит: “Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато”*.

И это не частные замечания по частному поводу. Упрек заканчивающего Гоголя тоже еще только начинающему Островскому: растянуто. Со своей стороны, преклоняясь перед гением Гоголя, Островский влияние его на себя, тем не менее, отрицал. Действительно, сравнительно с Гоголем, который, по его словам, стремился в том же “Ревизоре” собрать все дурное и разом посмеяться над всем, Островский может показаться растянутым. И такие упреки в “говорливости”, растянутости многое открывают в понимании русской классики и разных ее сторон и этапов.

Тогда же суть дела понял молодой Достоевский: “Я действую Анализом, а не Синтезом ... Гоголь же берет прямо целое”**.

Почему же возникла необходимость в этом синтезе? Что он означал? Какое имеет значение для нашей современности, для нынешней школы, в частности для решения проблем со словом?

Естественно, синтез явлен как целое: “столпных” произведений действи­тельно немного, все они небольшие сравнительно с многотомниками второй половины века и в основном написаны стихами: басня, стихотворная комедия, если и роман, то в стихах (“Евгений Онегин”), если и в прозе, то поэма (“Мертвые души”). И тоже не случайно: “Дело прозы — анализ, дело поэзии — синтезис”, — сказал Некрасов, в сущности повторив, видимо, кем-то ему пересказанного Гоголя.

В этих условиях, в этих жанрах и этими художниками создается и форми­руется наш современный национальный язык и лексически (по сути, раскручивая потенциал, заложенный в народном слове), и фразеологически: оттуда все наши литературные пословицы и поговорки. Недаром сказано о “Горе от ума”, что отдельные словечки и выражения там чуть ли не гениальнее всей комедии. Да чего стоит одна княгиня Марья Алексевна, ни разу в комедии не появившаяся, лишь один раз названная (“Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?”) и поминаемая как всем известная особа вот уже почти двести лет.

Именно в это время складывается особый тип сгущенных слов, о которых писал еще П. Флоренский и которые составляют опорные начала исторически сложившейся мысли народа, и концентрат которых составляют имена: почти все наши нарицательные имена-типы сложились как раз в это время. В. В. Розанов написал когда-то, что язык даже Льва Толстого — это молоко: хорошее, вкусное, парное теплое молоко. А слово Пушкина, Гоголя, Лермон­това — сливки, гуще которых не бывает.

Вот почему в нынешних условиях эстетической и этической смятенности, языковой сумятицы и утраты многих ориентиров, как никогда, важно обращение к синтезировавшему общественно-национальный опыт этапу русской литературной классики. Именно там новая Россия впервые эстети­чески явлена как целое и цельное, единое и неделимое.

А самое полное и высшее свое выражение этот синтез нашел в Пушкине. Поэтому он давно и воспринимается как символ, как синоним всей России. И не потому ли так ожесточена сейчас антипушкинская партия?

Другой стороной во многом обернулась великая русская классика во второй половине XIX века: на смену характеру-типу чаще всего приходит характер-личность, аналитически исследуемая на путях кризиса, искуситель­ности зла, свободы выбора, соотнесенных со спасительными страховочными ценностями народного общежития — совести, веры, стыда, которые и позволяют опускаться на любые неведомые глубины.

Как член милующей (увы, не всегда) комиссии я не могу не обратить особое внимание на признания типа: “Почему я только в тюрьме (на зоне) прочитал “Преступление и наказание”?”.

С учетом этого нужно строить и программы в школе не как некое отражение вузовских и академических курсов. Ни “Белые ночи”, ни, скажем, “Неточка Незванова” не должны, как это допускает программа — по выбору учителя, подменить “Преступление и наказание”.

Не обойтись тут и без принципа хрестоматийности, при всей его расплыв­чатости, условности, неопределенности все-таки несомненного. Что я имею в виду?

Когда-то Мопассан назвал самыми счастливыми писателями тех, кого помещают в книги для детского чтения. Заметьте: счастливыми.

Не всегда и не непременно писателями самыми известными, знамени­тыми, выдающимися, великими. Все эти приметы не обязательно и не всегда предполагают хрестоматийность. Выдающийся поэт и один из предтеч Серебряного века Константин Случевский отнюдь не хрестоматиен, а как будто бы непритязательный Иван Никитин — не случайно непременный участник хрестоматий, во всяком случае до последнего времени.

Вероятно, в таком подборе хрестоматийности должны участвовать и ученые, и писатели, и психологи, и специалисты по возрастной психологии, может быть, и медики, и, уж конечно, хорошие учителя.

Между тем программы, учебники и хрестоматии подчас начиняются имена­ми и произведениями, которые продиктованы внешними сообра­жениями.

Если усиленная просоветскость, иногда и бездарная, раньше часто бывала проходным баллом в школу, то теперь место в классе готовы обес­печить бесталанной антисоветчине.

То имя — отнюдь не бесталанного — А. Галича было совсем запрещено, то вдруг предлагается для изучения в школе. А хрестоматичен ли Бродский? Не все хрестоматийно и у Гоголя, и у Некрасова, и у самого Пушкина. Заслуженную славу Окуджаве принесли его песни, но из этого еще совсем не следует, что его необходимо изучать в школе: второстепенный поэт и третьестепенный беллетрист (кроме, может быть, первой повести).

Ф. Г. Углов — великий хирург и непреклонный публицист-боец — за здо­ровье людей. Тут же в связи с днем рождения предложение в одной из газет: ввести эту публицистику в школу. В. Максимов — хороший писатель, но почему конференция по его творчеству сопровождается очередным пожела­нием: туда его — в школу. В. Болотов справедливо пишет, что отводимых двух часов на литературу мало для того, чтобы выполнить программу. Да, количество часов нужно увеличить, но одновременно нужно программу сократить. Конечно, если рекомендовать для школьного изучения какое-нибудь “Путешествие дилетантов” (а ведь рекомендовано) и т. п., то никакого времени — ни школьного, ни внешкольного — никогда не хватит. Отбор должен быть строжайшим. Школьный стандарт (по сути, необходимый минимум), во всяком случае по литературе, вряд ли должен пугать. Важно, каким этот стандарт (уж и словечко, конечно, подыскали) будет и кого на этой основе хотят готовить. Дело-то опять в обретении критериев.

В разных рекомендациях, программах и учебниках рекомендуют или даже обязывают читать то “Божественную комедию”, то “Дон Кихота” (полностью), то “Декамерон”, то “Ярмарку тщеславия” Теккерея. Да если не перечитывали, то хотя бы пересчитывали ли авторы программ страницы этих книг? Да и прикидывали ли тиражи, то есть возможность для общей массовой школы их получить? В общем, нужно же в таких делах страницы не только читать, но и считать. При школьном знакомстве с Солженицыным повесть об Иване Денисовиче предпочтительнее книги “В круге первом” не только по сути (хотя и по сути тоже), но и по объёму.

И наконец главное: во-первых, как во Франции — французскую, так и в России должно изучать русскую литературу. Во-вторых, как можно раньше нужно начинать изучение ее истории и — линейно, а не по так называемым концентрам. Конечно, сейчас это очень трудно в связи с полной смятенностью в сроках и профильностях обучения. Но при этом — повторюсь— не опрокидывать в школу вузовское или академическое литературоведение, пусть упрощенное или укороченное. Иначе придётся идти по вершкам, а нужно — по вершинам. При этом, в-третьих, знакомство, например, с поэтической современностью, возможно, следует вести не столько персонально, сколько панорамно, не столько с разными именами, сколько с разными произведе­ниями: в ожидании времени, когда определится, какие из имен придут в классы уже как классики.

Ясно, что и кривляющаяся мертвечина поп-культуры, и телевизионные безум­ства по сути ничтожны и лишь производные от вещей более сущест­вен­ных. И классика сама по себе не спасёт. Но всё же: нельзя, блуждая в истори­ческих потемках, самоубийственно загасить, пусть немногие, путеводные огни.