«Если», 2002 № 01 - Эдвард Лернер

— Я буду летать на планере, — уверенно сказал Клаус Даффи. А если свалюсь на землю и угроблюсь насмерть — что ж, в этом случае буду считать, что мне повезло вдвойне.

— Что, настолько надоело жить? — Наташа прищурилась — не удивленно, скорее, саркастически, может быть, даже слегка надменно.

— Надоело, — буркнул Клаус. — Надоело все до смерти.

— Привет, — сказал Хосе. — Решил проветриться, приятель?

— Ага. — Клаус улыбался до ушей, пожимая руку веснушчатому лысоватому крепышу. — Полетаю на планере над Алтайскими горами, а потом и Патрика повидаю. Самого Патрика! Может быть, он даст мне пару дельных советов.

— Незачем для этого трюхать в такую далищу, — заявил Хосе. — Обратись ко мне. Я подскажу, что тебе, придурку этакому, делать. Тебе надо поменьше квасить текилу, перестать жрать мясо и не валяться кверху пузом все дни напролет. И заняться, наконец, изучением рун…

— Знаю, — раздраженно перебил его Клаус. — Эту нудятину я уже слышал миллион раз.

Хосе Лопес был отличным парнем, может быть, лучшим парнем в Кальпе. Клаус любил потрепаться с ним вечерком, пропустить стаканчик-другой, покачиваясь в гамаке, любуясь оранжевым солнцем, медленно опускающимся в море, любил сыграть с Лопесом партийку в покер — ночью, при свете лампы с шелковым зеленым абажуром. С Хосе он забывал о своей бесконечной старости-молодости, о том, что уже никогда не просидит всю ночь в интернете, рубясь в «Diablo», никогда не заскочит в «Макдональдс», чтобы купить вредный, напичканный жирами гамбургер, и не сожрет его, обмазавшись кетчупом, и не запьет ледяной колой, никогда не будет сидеть в прохладном кинозале, одной рукой забрасывая в рот невесомые катышки поп-корна, а другой гладя голую коленку девчонки по имени… какая разница, какие имена были у тех девчонок?

Он забыл их имена, с облегчением забыл бы и их коленки, да вот не мог забыть. Клаус с удовольствием изучил бы руну Дебильности, если бы таковая существовала, и стал бы идиотом, не помнящим ни плохого, ни хорошего. Он освоил бы руну Смерти, если бы кто-нибудь удосужился такую придумать, и покончил бы со своим бессмысленным существованием на прекрасной Земле. Он пытался перерезать себе вены раз пять — полосовал острым ножом по предплечьям и ложился в теплую ванну. Бесполезно… Проклятый организм устранял дефект кожи слишком быстро — гораздо быстрее, чем Клаус успевал вырубиться. Спрыгнуть со скалы — башкой о камни вдребезги? Повеситься? Нет, для этого Клаус был слишком слаб. Наверное, он и резал вены — потому что подсознательно ощущал: это не повредит ему, не доведет до настоящей гибели. Эрзац, дешевый заменитель недостижимой, желанной смерти, драматический спектакль одного актера для единственного зрителя…

Хосе подошел к Клаусу, положил широкую ладонь на его плечо.

— Жаль мне тебя, Клаус, — сказал он. — Жаль. Чего ты ждешь? На что надеешься? Думаешь, Патрик предложит тебе какой-нибудь компромисс? Откроет для тебя лазейку, позволяющую оставаться бессмертным, не подыхать при этом от скуки и в то же время не заниматься АПВ? Так не получится. Просто не получится.

— У меня нет выбора, — огрызнулся Даффи. — В этом чертовом мире у меня только один путь — стать полноценным новусом и заниматься вашей гнусной психовизуализацией. Это несправедливо. Вы декларируете безграничную свободу для каждого. Почему же нет свободы для меня?

— Ты свободен. Не хочешь заниматься АПВ — и не занимаешься. Только свобода тут ни при чем. Для новуса заниматься АПВ так же естественно и необходимо, как дышать. Ты же не бесишься по поводу того, что какая-то сволочь заставляет тебя вдыхать и выдыхать воздух. Так же и с визуализацией — это естественно, это нужно для нормального существования новуса. Ты лишаешь себя важнейшего компонента, делающего жизнь полноценной, и удивляешься, почему тебя сводит с ума депрессия. Тебе видней… Но я думаю, выводы здесь просты и совершенно очевидны.

— Все я знаю, — проворчал Клаус. — Вы здесь, в Кальпе, вздохнете свободно, когда я свалю подальше.

— Пожалуй, так, — Хосе поскреб макушку. — Ты интересный человек, Клаус. Лично я к тебе очень даже хорошо отношусь. Но твое поедание кроликов… Это невыносимо. Ты не думаешь о нас, остальных жителях резиденции. Ты не слышишь нас, тебе плевать на всех. А мы слышим тебя, черт подери! Каждый раз, когда ты убиваешь несчастное животное, все мы вздрагиваем от боли! Когда ты, чертов мясоед, обгладываешь косточки, всех нас тошнит! Но мы ничего не можем сделать с этим, просто терпим. И ты еще говоришь о личной свободе… В этой резиденции ты — самый свободный, а мы — пленники твоего необузданного стремления к удовольствиям.

— Все, хватит, — оборвал его Клаус. — Давай, переправляй. Зафутболь меня к Беркуту.

— Не обижайся, Клаус, но…

— Я же сказал — переправляй! Включай свою адскую машинку!

— Счастливого пути, — сказал Хосе. — Если надумаешь вернуться — добро пожаловать в Кальпе.

Врал он, конечно, этот конопатый Хосе. Всегда они врут — мягкосердечные и улыбчивые нелюди.

Высокий поджарый человек стоял метрах в пяти от Клауса и рассматривал его, опираясь на длинноствольное ружье. Он не делал ни малейшей попытки улыбнуться или хоть как-то выразить свою доброжелательность, непременную для всякого новуса. Он даже не поздоровался — просто молчал.

— Алексей? — спросил Клаус. — Это ты?

— Беркут, — сказал человек. — Алексеем звали другого мужчину. Я плохо помню его. Когда-то он был мной, но он умер столетия назад. Я — Беркут. Пойдет?

— Пойдет.

Клаус протянул руку, Беркут сжал его узкую кисть мощно, безо всякого снисхождения, так, что хрустнули кости. Клаус взвыл от боли.

— Эй, медведь русский, ты что, сдурел? Ты что, не новус?!

— Новус.

— А как насчет воздержания от зла ко всем живым существам? Ты ведь мне чуть руку не сломал! И ты знал, что мне будет больно!

— Знал, — согласился Беркут. Усмешка появилась на его загорелом морщинистом лице. — Хотел слегка встряхнуть тебя. Немного боли для тонуса не помешает никому. Даже недоразвитому новусу.

— Что у тебя с физиономией?

— Лицо как лицо, — ответил Беркут. — Что тебя удивляет?

— Морщины. Триста лет не видел морщин. Ты выглядишь чуть ли не старым — лет на пятьдесят. Как тебе это удается?

— Стараюсь, — сказал Беркут.

— Меня научишь? Хочу обзавестись парой морщин. И старческой импотенцией. Надоела мне вечная сексуальная озабоченность.

— Не научу. Ты не хочешь ничему учиться. — Беркут закинул ружье на плечо, повернулся спиной к Клаусу. — Пойдем.

— Куда?

— В мою хибару.

— Эй! — выкрикнул Клаус, едва поспевая за размашисто шагающим по тропинке Беркутом. — Откуда у тебя ружье?

— Сделал, — бросил, не оборачиваясь, Беркут. — Я все делаю сам. Не доверяю никому. Люди разучились работать руками. Производят всякую дрянь.

— И что, ты стреляешь из этого ружья?

— Нет, ковыряю им в носу.

— Ты стреляешь из него в животных? Как ты можешь? Это же убийство!

— Здесь много опасных зверей. Они не против пообедать мной. Но я сильнее. Я сам ем их.

— Ешь?! — Клаус опешил, удивившись настолько, что встал как вкопанный. — Ты ешь мясо?!

— Что в этом удивительного? — Беркут тоже остановился, наконец-то соизволив повернуться. — Ты, к примеру, вовсю ешь кроликов. Почему же мне нельзя?

— Но ты же занимаешься АПВ!

— Занимаюсь.

— И?..

— Необходимость вегетарианства — это миф, — заявил Беркут. — Новусы обвешаны мифами, как рождественская елка — фонариками. Я не обращаю внимания на мифы, традиции, обряды и прочую мишуру. Предпочитаю достоверную информацию. Я живу так, как хочу. Хочу есть мясо — и ем его. На качестве психовизуализации это не сказывается. Вот так-то.

Беркут продолжал свой путь, а Клаус поплюхал за ним. После пятого километра по горной тропке, едва обозначенной в высокой летней траве, у Клауса заныли ноги. Жарило солнце, слепни пикировали на разгоряченную кожу, как маленькие злые штурмовики. Клаус уже собрался возмутиться, потребовать остановки и отдыха, как вдруг из-за поворота, заслоненного серой обветренной скалой, открылся вид вниз на долину. Дыхание его перехватило от восторга.

— Это моя хибара, — сказал Захаров. — Жилище, конечно, не городское, не такое, как у вас там в Испании, но мне вполне подходит.

— Здорово! — только и сумел вымолвить Клаус.

До усадьбы Алексея Захарова было около полукилометра, и Клаус мог рассмотреть ее сверху во всех подробностях. По периметру большого участка шел частокол из высоких заостренных бревен — совсем как в фортах Дикого Запада, о которых Клаус читал в детстве. «Хибара» представляла собой двухэтажный бревенчатый дом — приземистый и основательный. Площадь, на которой расселся этот огромный деревянный муравейник, занимала, наверное, не менее трех сотен квадратных метров. Топорная упрощенность соснового сруба с лихвой компенсировалась всякими украшениями — высокой крышей со скатами, покрытыми металлическими чешуями, башенками с флюгерами в виде петухов, деревянными ротондами и эркерами, приделанными к дому вроде бы невпопад, но чрезвычайно мило. Общую картину дополняли широкие кружевные наличники на окнах и пара наружных лестниц, наискось пересекающих стены и ведущих на второй этаж.