Что другие думают во мне - Йоав Блум

Мне надоело. Разговор зашел в тупик. Моя неискушенная душа, которая тонула в знаках вопроса, вдруг обнаружила в себе восклицательный знак и швырнула им в Даниэлу, только чтобы бросить что-нибудь колкое и причинить боль.

– А еще меня определяет тот, кого я не люблю, – сказал я, – и я не люблю тебя!

Даниэла смолкла, глядя на обшарпанный пол своего фургона. Наконец она глубоко вдохнула и заключила:

– Да, в этом можно не сомневаться.

Я тут же пожалел о своих словах. Я не хотел ранить тебя, подумал я, ты важна для меня, ты дорога мне, ты большая часть моей жизни, моего мира. Меня…

Но Даниэла не слышала всех этих мыслей, и прежде чем я успел произнести их…

– Уходи, – сказала она.

– Даниэла…

– У! Хо! Ди! – закричала она, вытолкнула меня наружу и захлопнула за мной дверь фургона.

Я услышал поворот ключа в замке и понял, что это конец. Она больше никогда не придет, мы никогда не будем давать представлений, я никогда больше ее не увижу. Я вернулся домой пешком. Наш последний разговор эхом перекатывался у меня в голове. Поступок Даниэлы заронил зернышко новой мысли. Я еще этого не понимал, но чувствовал, как зернышко медленно прорастает во мне.

Вернувшись домой, я учуял запах ужина: мама приготовила домашнюю пиццу, как обычно по вторникам. Потный и уставший, я сел на мягкий диван и окунулся в уют родного дома, растворившись в этом чувстве. Мама сказала мне что-то из кухни, но я не расслышал, а она снова забормотала что-то себе под нос за работой. Диван принял меня в свои объятия. Я откинул голову назад: привычный потолок, привычные звуки маминой возни на кухне. Не вставая с дивана, я мог на слух определить каждое ее движение, скрип каждого ящика. Тем временем внутри меня проклевывались и зрели вопросы.

Можно ли есть что-то другое по вторникам? Интересно, как скрипят другие ящики? Этот звук и это чувство будут всю жизнь ассоциироваться у меня со словами «открывающийся ящик»? Неужели все ужины будут воскрешать в памяти вкус маминой еды? От чего нужно отказаться, чтобы получить что-то новое?

Думаю, что тогда я впервые увидел в своем воображении дом, в котором я хотел уединиться. Стены из зеркального стекла, клумбы с цветами, территория, защищенная крепкой стеной, спрятанная, частная. Но зов мамы поднял меня с дивана и привел на ужин, однако это зернышко, желание очистить себя от всего наносного, обособиться, уже проросло во мне. Спустя полгода я ушел из дома.

25

– В каком смысле? – спросил я. – Мишель, ты сидел с нами внизу, пил кофе, когда она поднялась на крышу. Почему ты так говоришь?

– Пусть я ее и не толкал, – ответил он, – но она погибла из-за меня. Из-за меня. Из-за того, что я больше думал о себе, чем о ней.

– Нет-нет, перестань, – сказал я, – не вини себя. Ты не виноват в…

– Ты не понимаешь, – возразил он, – я совершил ошибку. А теперь она мертва. Она мертва, а мы все в опасности. Я хотел всех перехитрить, понимаешь?

Он крепко вцепился в спинку складного стула, так что костяшки пальцев побелели. Его подбородок дрожал.

– Нет, – ответил я, – я не понимаю. Объясни.

Он глубоко вдохнул:

– Пожалуйста, не суди меня. Все было ради любви.

Я помолчал и кивнул.

– Марта не была моей первой женой, ты, может быть, в курсе, – начал он свой рассказ. – Мою первую жену звали Роза, любовь всей моей жизни, без всякого сомнения. Мы встретились, когда нам было двенадцать лет, еще до того, как наши семьи переехали в Израиль, и с тех пор не расставались. Не читая никаких мыслей, я мог разговаривать с ней при помощи одного лишь взгляда. Она понимала меня, и я понимал ее. Необыкновенный симбиоз, синергия. Это было невероятно, абсолютно невероятно.

Но когда случилось то, что случилось, и я начал слышать чужие мысли, стало, конечно, гораздо труднее. Она считывала меня одним образом, верным, а я считывал ее иначе, бесцеремонно и непорядочно, подслушивая ее мысли. Нельзя быть настолько прозрачным для других, ведь мы даже сами себя не видим насквозь. Может, мы бы преодолели это, может, нет. Нам не довелось узнать. Роза умерла при родах нашей дочери. Ее зовут Ротем, она тоже получила эту способность, но, скорее, как Михаэль, чувствует в основном общую атмосферу, ее не заполняют конкретные мысли, как нас. Поначалу я думал, что, возможно, она просто медленно развивается, но потом понял, что она такая и есть, и слава богу. Ротем долгие годы работала администратором в моей гостинице, то есть в гостинице нашего Объединения. Она могла работать и с обычными людьми, могла понимать, чего они хотят, не утопая в их мыслях, а еще могла принимать читателей мыслей, приезжающих к нам на постой, потому что они ее не слышали.

Ротем сейчас в Нью-Йорке, все еще работает администратором, но в обычной гостинице, для обычных людей. Она далеко пойдет, я уверен, не может быть иначе. Пару лет назад я вдруг понял, что держу ее в коконе из ваты, и что когда она выйдет в большой мир, то испытает ужасный шок; ее захлестнут сильные чувства, и она поймет, что значит быть человеком, каково жить во внешнем мире. Я отпустил ее, она вышла в большой мир и отлично справилась. Всех поражает ее «интуиция»; конечно, иногда ей приходится брать «больничный», уезжать на какое-нибудь тихое озеро за городом, чтобы успокоиться, но она гораздо лучше справляется, чем я бы справился сам. Какая удача, что ее способность ограничена. Думаю, я не хотел бы, чтобы Ротем испытала все то, что испытал я, когда начал слышать мысли. В любом случае никто не знает про ее способность, вот что важно. Никто. Она в безопасности, и потому она не здесь. Никто не в курсе даже, что она моя дочь. И все-таки я волнуюсь за нее. Позавчера я думал, не лучше ли позвать ее сюда, к нам. Сейчас я понимаю, что, пожалуй, не надо.

Как ты понимаешь, я остался один. Я даже не мечтал найти кого-то после Розы. Такая любовь случается раз в жизни. Но после того, как уехала Ротем, спустя двадцать лет после кончины Розы, у меня вдруг появилось время, а с ним и голод. Я изголодался по теплу. Поэтому я обратился к интернету. Прошло много времени с тех пор, как я туда заходил. Интернет-сайт Объединения я создал много лет назад, я вообще