Обладать и принадлежать - Рената Литвинова

Рива (выдержав паузу): Понимаешь, Рита, не могу так жить: в нужде, в голоде, в зависимости, пусть даже от тебя… Я хочу войти, наконец, в свой собственный дом. С тех пор, как я появилась в этом городе, мы ни разу не ели супа!..

Рита: Тебе хорошо, тебе есть куда уехать. (Пауза.) Ну, просто я жалуюсь, могу же я впасть в расслабление? – Улыбается. Подносит руку к ее плечу, одним пальцем легко отталкивает от себя. – Ну, иди. Пора.

Рива: Да.

Она на прощание опять подает Рите руку. Короткое пожатие.

Уходит в вагон.

На том же вокзале из другого поезда на платформу выходит немолодая женщина, вся в черном, богато одетая, вместе с несколькими приживалками, тоже наряженными в черное. Их встречает прислужник Господина. Они идут к машине. Женщина – это мать Михаила – закуривает и у самой машины бросает окурок на землю. В машине ее ждет Господин. Машина отъезжает. Рита подбирает окурок, не зная, чей он, и докуривает его.

Рита не сразу заметила, как в зал прошли несколько приятелей Михаила. Встали у стены. Послали заказ через самого маленького парня. Полупридушенным голосом он сказал ей, когда она наклонилась к нему со сцены:

– Серебристое крыло.

– Что, мальчик?

– Серебристое крыло… просим. Заказываем тебе. Давай, Рита! И она запела:

– Я СИЖУ И СМОТРЮ В ЧУЖОЕ НЕБО ИЗ ЧУЖОГО ОКНА И НЕ ВИЖУ НИ ОДНОЙ ЗНА-А-КОМОЙ ЗВЕЗДЫ…

На втором куплете ребята поднялись к ней на сцену и хором стали петь припев, а потом уже всю песню, кто во что горазд.

После песни, не кланяясь, с достоинством покинули сцену и каждый, проходя мимо, говорил ей кто глядя прямо в глаза, кто не глядя, но одну и ту же фразу:

– Прощай, Ри!

– Прощай, Ри!

– Прощай, Ри!..

Она догнала самого маленького из них. Схватила его за рукав в коридоре.

– Мальчик, мальчик, где Михаил? – Тот дернулся из ее рук, опустил голову.

– Где Михаил?

– А что, – сказал он медленно, – разве ты ничего не знаешь?

– А что? – испугалась Рита.

– Михаил умер. Двадцать пятого числа. У него все полопалось внутри. – Он поглядел в сторону своих товарищей, исчезающих один за другим в дверях, и дернулся опять. Она уже не держалась за него.

Зашла из коридора в первую же дверь. Это была маленькая подсобка со стулом, свисающей голой лампой к самому лицу, на полу стояло несколько ящиков с бутылками. Рита села, сжав руки. Стала раскачивать стены вокруг себя, закачалась лампочка, задребезжали бутылки, одна-единственная беззвучная черная слеза катилась у нее из глаза, один из ящиков разбился… Она подняла с полу уцелевшую бутылку.

Вышла в коридор. Потащилась к выходу, наткнулась на дверь с директорской табличкой с оторванными теперь почти целиком буквами – осталось только три «…Бог…».

Дверь, скрипнув, отошла. Оттуда замерцал белый свет. Она вошла внутрь. Посередине комнаты сидел красивый молодой мужчина в светлом костюме-тройке, может, несколько тесноватом или облегающем, и с тросточкой. У него было усталое, утомленное лицо. Отовсюду летел ветер. Подвывал… Сложив руки на шее, Рита проговорила:

– Я прошу вас, я умоляю, только один раз! Только один раз!

– Нет, я не могу это выполнить! (Видимо, он делает усилие, чтобы проговорить это.)

И исчезает.

Она вышла на улицу, не надевая пальто, но не оставляя бутылку, в концертном платье, хотя было холодно. Став несчастной влюбленной, она замечала только влюбленных или несчастных, а они, как нарочно, попадались ей на пути. Одна, другая парочка. Бурят с буряткой: она со счастливым лицом дала ему свой палец с остро отточенным ногтем, и он ими вычищал себе свои ногти… Протащилась ничейная собака, которая тоже принадлежала к беззащитным. Старушка, непонятно что выискивающая в столь поздний час… Мелькнул между домов в переулке тот усталый парень в коротковатых светлых брюках. Она погналась за ним в ту сторону, но никого… Пурга. Поземка. Этим переулком она вдруг вышла на огромное взлетное поле… Села на лавку. Вдалеке с полукруглого края земли беззвучно взлетали самолеты.

Пошел крупный, как в опере, снег. Засияли звезды и луна. Ноль ветра. Она отхлебнула из бутылки – озноб прошел, изображение в глазах промылось, засверкало. К Рите стали слетаться вороны.

Одна, другая, третья, перекаркиваясь, они стали ходить вокруг нее, словно что-то ожидая. Одна из ворон запрыгнула своим вороньим телом к Рите на скамейку, стала приглядываться к ней, потом вдруг перешла через Ритины колени на другую половину скамейки. Ее когти чувствовались сквозь юбку. Рядом на самый край скамейки сел мужчина, одетый в шуршащую болонью курточку, бедные ботинки, тонкий шарфик свисал с шеи. Свои замерзшие красные руки он прятал в карманы на животе. Голова непокрытая. Он только один раз тяжко вздохнул и сидел тихо, беззвучно, закрыв глаза. Вид у него был одинокий, заброшенный, и идти ему было некуда…

Когда Рита очнулась – приближался рассвет. Мужчина, скрючившись, как в коконе, лежал на скамейке. Она наклонилась над ним. Снег падал ему на лицо и не таял.

– Открой глаза! Открой глаза! – страшно закричала она незнакомцу и затрясла за твердое, как ледышка, плечо. Замерзшая материя на куртке топнула, и Рита увидела, что под ней – только голое худое тело, а кожа покрыта кристаллами льда, совсем промерзла. Упавшая рука как была согнута, так и не разгибалась, большая, свернутая, распухшая, как боксерская перчатка. Шарф шевелился на земле. Она подняла и замотала ему руки. Оглядываясь, закричала: – Помогите, помогите!.. – Вороны разлетелись. Взлетное поле с самолетами растворилось из-за сплошного снегопада. Мужчина не просыпался, заваливаясь все сильнее и сильнее на бок, и не было сил удержать его.

В огромной с высокими потолками белой комнате лежал Михаил. В черном костюме, белой рубашке, с зализанными волосами, в блестящих ботинках – на столе. Окно было раскрыто настежь, будто проветривали помещение, отчего волосы шевелились у него на голове, как у живого.

В комнате на стуле сидел Господин и вглядывался в лицо сына.

Он стал слышать странный звук – и звук этот стал нарастать. То ли стон, то ли плач его Михаила. И нарастал он откуда-то сверху.

– Ри! Ри!.. – неслось отовсюду и ниоткуда конкретно.

Господин встал и выглянул в соседнюю комнату – там сидели женщины в черном, мужчины стояли отдельно у окна. Он захлопнул дверь. Стон опять вернулся, уже отчетливее:

– Рита! Рита! Рита!.. – плакал голос его сына. Тогда Господин наклонился к нему, сказал:

– Сейчас-сейчас… – закатал у мертвого рукав пиджака и сделал ему укол, достав заготовленный для себя шприц.

Отбросил в угол далеко от себя шприц, закрыл лицо рукой, отошел.

И действительно, стон Михаила стал затихать, меняться на облегчительный вздох и совсем стал неслышим для Господина, как будто душе умершего стало небольно…

Дома Рита легла в ванну. Брала и роняла в воду книги, не пытаясь читать. Если она поворачивала голову в одну сторону – капля крови сползала по белому скату прямо перед ее глазами, в другую – та же капля крови медленно проползала мимо ее зрачков.

Осев на дне, книги просвечивали своими названиями сквозь толщу воды. Надела белое платье и фату, которые, оказывается, хранила в сундуке. Наряженная, легла на кровать, навела на себя маленькое ручное зеркало и, обращаясь к своему отражению, говорила:

– Это ее последнее изображение. Больше ее никто не видел! Ни на дальних расстояниях, ни на ближних… А что, разве вы ничего не знаете, что Рита двадцать пятого числа умерла?..

Потом она встала, резала лимоны на дольки и раскладывала их по книгам между страницами. Потом пошла на лестницу. Найдя хоть один окурок на ступеньках, тут же докуривала его. Ее спугнул гул лифта… Она прыгнула назад в свою разгромленную квартирку. Легла на подоконник, целуя себя в плечи… Потом сама себе целовала руки, как будто сама себя жалея, ведь никто ее больше не мог утешить.

Очнулась от резкого телефонного звонка. Голос в трубке сказал:

– Ну, хорошо, сегодня в пять. Но только две минуты! – И раздались гудки.

Она посмотрела на часы на стене – без пяти минут пять – но еще не светало. Она стала готовиться, подвела глаза, губы и румяна. На спутанных волосах старательно усаживала фату с небольшой короной с искусственными бриллиантами, она съезжала набок. Ровно в пять позвонили в дверь. На пороге стоял Михаил: бледный, в несвойственном ему, как дедушкином, костюме, в белой рубашке. Он, постояв, вежливо зашел. Сел за стол, она пододвинула ему чашку с чаем. Он ласково и зачарованно посмотрел на нее, как издалека. А она, сложив руки на шее, смотрела на него. Он наклонил голову. Сказал не своим, а совсем молодым-молодым голосом, как детским:

– Там так весело! Но я не встретил Георгия.

В часах что-то зашипело – вдруг время истекло, и он встал, как солдатик. Механическими шагами вышел, даже не оглянувшись. Дверь скрипнула, и он исчез.