Моя шокирующая жизнь - Эльза Скиапарелли

Повсюду туман, туман, но вдалеке неясный звук сирены пронизывает мрак…

Глава 15

6 июня 1944 года в два часа утра по американскому времени, как никогда раньше и будто повинуясь тайному и настойчивому приказу, я проснулась и, не успев открыть глаза, машинально повернула ручку маленького радиоприемника в изголовье кровати. Я услышала подробное описание высадки союзников в Нормандии. Больше ничего не существовало – ни комнаты, ни отеля, ни Нью-Йорка, – я полностью воспрянула духом. Мое сердце вибрировало, как струна арфы на ветру. Все телефонные линии Нью-Йорка дрожали и пели эту новость. Примирившись на час, друзья и враги объединились в стремлении первыми сообщить мне о таком чудесном событии.

На короткий миг человеческая натура проявила себя только с хорошей стороны. Обычно люди получают удовольствие, распространяя скверные новости, надеясь таким образом вызвать к себе интерес. На этот раз все иначе; к нам вернулась надежда, мы на миг увидели свободу, у нас выросли крылья! Мы подумали, что нужно пойти в агентство «Эр Франс» и купить билет до Парижа, наше наивное воображение не предвидело никаких препятствий к отъезду.

Однако, читая «Америкэн джорнэл», я невольно остановилась перед крупным шрифтом напечатанным названием статьи Билли Хёрста о доме Скиапарелли на улице Берри, 22. В день Освобождения[148] он заходил ко мне домой и рассказывал в красочных выражениях, каким нашел мой дом. Он поведал и о моем персонале с Вандомской площади, приведя имена, тем самым сообщая мне о присутствии этих сотрудников и передавая их пожелания, и мне показалось, что они приветствуют меня издалека… На улице Берри консьержка приготовила ванну для Билла, и он описал саму ванную комнату, упомянув, что она похожа на римскую. Упомянул также о некоторых картинах на стенах, так я узнала, что они сохранились, и в этом мне повезло больше, чем многим другим.

Статья Билла Хёрста – благородный, гуманный акт по отношению ко мне, чудесный подарок. Мои люди, по всей видимости, так хотели меня видеть. Однако Нью-Йорк не желал отпускать. Двадцать пятого ноября я получила с Вандомской площади следующую телеграмму: «Думаем о Вас в этот День святой Катарины[149], очень хотели бы, чтобы Вы были с нами». Меня немедленно вызвали в Цензурный комитет, где спрашивали, что означает «День святой Катарины»? Удивленная, я объяснила – это нечто вроде дня милосердия. Конечно, если подумать, мой ответ нельзя считать верным, но он их удовлетворил.

Сидя в своем маленьком салоне в Нью-Йорке, я пыталась представить себе праздник Святой Катарины на Вандомской площади, первый за последние годы. Молодые женщины выходят на площадь, держась за руки, танцуют фарандолу вокруг почтенной колонны, смеясь над полицейскими, а они допускают нарушение закона в этот день отдыха, развлечений и радости. «Катаринетки» в красочных головных уборах, напоминающих те, что носили придворные дамы во времена Людовика XIV, из бумаги и атласа, цветов и страусиных перьев. А я хожу по всем ателье, любуюсь убранством комнат, интерьеры которых соперничают в веселости и блеске.

Огромные столы поставлены в ряд, на них достойные Гаргантюа блюда и напитки. Мне надо попробовать все, чтобы никого не обидеть. Вскоре я чувствую себя как афиша с Больших Бульваров, площади Пикадилли или с Бродвея, прославляющая чинзано, мартини, кока-колу, дюбонне, перно и джон-хейг, перемешанные в огромном теплом шейкере. После завтрака по специальному приглашению одного из ателье жду, когда начнется бал, я люблю в этот момент всех, и обычные проблемы как бы растворяются… Так я мечтаю об этом дне со своими служащими, представляя все более живо, чем если бы находилась там, и пью тепловатое дюбонне – пусть мои иллюзии станут полнее…

Однажды декабрьским днем я получила по телефону вызов из Вашингтона. Он исходил из Белого дома. Голос произнес:

«Хотите ли вы, чтобы завтра вас принял президент Рузвельт?»

«Конечно!» – ответила я, сразу не осознав важности приглашения. Наутро в поезде я встретила двух или трех французских промышленников, так же заинтригованных, как я.

На вокзале мы наняли такси и попросили везти нас в Белый дом. Вашингтон я хорошо знала, но мы были так заняты разговором, что не заметили, что шофер едет совсем в другую сторону. Должно быть, он воспринял как шутку адрес, который ему назвали, и мы внезапно оказались у Капитолия. Уже довольно поздно, расстояние большое, мы долго переговаривались с шофером. Когда, наконец, доехали до Белого дома, то уже сильно опаздывали, что лично я со своей привычкой к точности считаю признаком плохого воспитания. Получилось так, что в ответ на вежливое приглашение президента Рузвельта я опоздала, как никогда в жизни.

У решетки ворот нас ждал человек в состоянии, близком к обмороку. Где мы были? Что с нами случилось?! Тем временем, терпеливо сидя в своем кресле на колесах, господин Рузвельт не проявил ни малейшей досады. Вот он, перед нами: необыкновенный взгляд голубых глаз, огромное обаяние… Мои французские сотоварищи не говорили по-английски, поэтому после короткого любезного приветствия я села рядом с ним, и президент стал дружески со мной беседовать. «Ах, – произнес он как бы в ответ на свои мысли, – ваш генерал, – и подмигнул, – немного… несговорчив».

Тем временем шли дни, а я тщетно ждала разрешения на отъезд. Казалось, трудности исходят из Парижа, и моя секретарша Ивонна ходила по учреждениям, стараясь прояснить обстановку. В конце концов генералам Кларку и Жуэну, к которым имел доступ мой зять, удалось устранить препятствия. Мне стало известно, что в течение некоторого времени дом на улице Берри, по очереди оккупированный то итальянцами, то немцами, свободен. Французский Красный Крест решил устроить там свой штаб, и в этом случае я никогда не получила бы его обратно. В момент, когда всякая надежда казалась потерянной, мне принесли телеграмму из Италии, подписанную Дьюком и Гейблом: «Можем ли мы снять ваш дом?» – «Бесполезно, – ответила я на это послание, упавшее с неба, – но скорее занимайте его». Тотчас Энди Дьюк поселился там, и все было спасено! В тот момент в Нью-Йорк приехала делегация Синдиката высокой моды во главе с Люсьеном Лелонгом, ловко и с пользой управлявшим им во время оккупации. Он попросил меня не появляться на приемах, устраиваемых в его честь различными модными журналами, а в подходящий момент вызвали меня в отель «Сен-Режис». Его декор напоминал убранство суда присяжных с креслами, расположенными полукругом, я села с краю. Меня засыпали неожиданными и нелицеприятными вопросами, потребовали дать отчет о моей деятельности во время войны; им хотелось знать, что я о них говорила. Я ответила этому странному трибуналу, который сам себя назначил, что мое единственное преступление – неуклонная защита доброй репутации французского швейного искусства с начала войны до самого конца. Раздалась лишь одна достойная нота среди всей этой глупости – кто-то из членов трибунала заметил: «Во всяком случае, для этого понадобилось мужество!» Меня расспрашивали о моих намерениях. «Но я через два дня возвращаюсь в Париж!» – воскликнула я, прижимая к себе сумочку, где лежал паспорт со всеми необходимыми визами. Зал трибунала я покинула сильно раздраженная, а несколько дней спустя села в Бостоне на пароход, набитый пассажирами. Понадобилось две недели, чтобы совершить это плавание. Мы спали в дортуаре[150]. В Шербуре на пристани меня ожидала Ивонна, моя секретарша, мой зеленый свет надежды, и никаких слов не нужно…