Сон о Кабуле - Александр Проханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Советский товарищ, шурави, – представил Белосельцева Надир, и по тому, как улыбались мастера, как распрямились и умягчились складки на нервном лице Надира, было видно, что они друзья, что среди тревог, огорчений, опасностей они верят, защищают друг друга.
– Меня спросили, когда отправлять колонну. Может быть, завтра, если завершите ремонт. Не хочется, чтобы трактор шел на буксире. Хочется, чтоб шел своим ходом.
– Завтра пойдет своим ходом, – сказал здоровяк, приглашая гостей под навес.
Там на промасленной, прокопченной земле стоял синий трактор. Капот его был поднят, и подмастерья извлекали наружу перебитые пулей патрубки. На деревянном верстаке лежала снятая дверь, и в ней топорщились две пулевые дыры. Шуршала, мерцала голубыми отблесками электросварка.
– Нам сказали, что во время боя погиб ваш солдат, – обратился к Белосельцеву рыжеватый коротыш, кланяясь и прижимая к сердцу руку. – Нам жаль, что ваши солдаты умирают далеко от своих домов за нашу революцию. Они герои вашей и нашей страны. Наш народ их никогда не забудет.
Белосельцев выслушивал слова сочувствия, смотрел на подбитый трактор, построенный на минском заводе и разрушенный пулеметной очередью у пакистанской границы. На пробитую дверь джелалабадский ремонтник накладывает стальную заплатку. Военный транспорт, натужно жужжа, тянет над хребтом цинковый гроб, в котором лежит Шатров. Пуговицей от его бушлата играет афганский мальчик. Меткий стрелок, пробивший Шатрову сердце, отдыхает в горном селении, дремлет на мягкой кошме. А он, Белосельцев, как малая песчинка, подхваченная огромным турбулентным потоком, силится понять и описать бесчисленные причины и следствия, из которых медленно и неуклонно взрастается война, вовлекая в свой раскрывающийся завиток все новые жизни и смерти, новые города и селения, и скоро в калужской деревне зарыдает несчастная мать, прижимая к губам школьную фотографию сына.
– На этом пустыре мы построим завод по сборке тракторов, – сказал Надир. – Уже есть план. Приезжал инженер из Кабула. Сейчас они работают молотком и напильником, – он посмотрел на рабочих, кивками подтверждавших его слова. – А скоро встанут за новые станки с электроникой. Не будем вам мешать, – обратился он к мастерам, пожимая их черные от железа руки. – Я передам военным, что завтра колонна пойдет. Спасибо за помощь.
Они с Белосельцевым покинули захламленный машинный двор, на котором верящие, напряженно ищущие глаза Надира возводили завод тракторов, и он, как мираж, возник на мгновение в лучах вечернего солнца.
Они ужинали вместе в маленькой гостиничной комнате, где находила краткий приют агентура. Служитель принес им все тот же плов, то же блюдо с золотистыми плодами, которые Надир называл «ориндж». Резал плод надвое, выжимал из сочных чешуек брызгающий горьковато-душистый сок, окропляя им кусочки мяса и горку маслянистого риса. Дневная прогулка сблизила их, исчезло в темных глазах Надира тревожное недоверие, и приехавший из Кабула визитер больше не казался подозрительным чужаком, а товарищем, разделявшим риск и опасность борьбы. Они пили из цветастых пиалок коричневый чай с кристаллическим, янтарного цвета сахаром. Белосельцев, дождавшись, когда жаркий напиток согреет его отсыревшее, застывшее тело, решился спросить:
– Надир, я могу показаться бестактным, но мне говорили в Кабуле, что мятежник Насим – это ваш брат. Как случилось, что два родных брата ведут между собой смертельную войну, в которой кто-нибудь обязательно должен погибнуть? Что сделало вас врагами?
Надир ответил не сразу, не потому, что вопрос был бестактным, а потому, что, как подумал Белосельцев, ему захотелось ответить яснее и проще. Среди распрей, стычек и ссор, которые множились, вовлекая в себя родню и друзей, их вражда перестала быть родовым и семейным делом. Сомкнулась с огромной, охватившей народ враждой, которая, как судорога, катилась от красных песков Регистана до лазурных камней Файзабада, от зеленых мечетей Герата до белых Будд Бамиана. В этой вражде сгорали не братские чувства, а горели кишлаки и селения, взрывались боевые колонны, раздиралась на кровавые лоскутья страна. Революция, как топор, ударила слепо в сухожилия и кости, и этот удар пришелся на их семью, расчленил таинственный хрупкий мир. Белосельцев, стараясь описать ход революционной борьбы, угадать ее конечный исход, должен был понять природу этой неестественной распри как проявление естества революции.
– Мы оба из знатного рода, из богатой семьи. Наш дом, как дворец, самый красивый на всю округу. Как крепость, окружен зубцами и башнями, и купол из голубых изразцов, как мечеть. Мы с братом почти одногодки, разница в год. Росли в одной комнате, играли на одном ковре, ели один виноград, пили одну воду в колодце. Отец нас сажал на колени, и мы скакали, как на двух скакунах, а он смеялся. Нам дарили одни и те же игрушки – ему бубенец, и мне бубенец, ему заводную мышь, и мне, ему живого павлина, и мне такого же, с зеленым и синим хвостом, золотым хохолком. Мы носили одну и ту же одежду, одинаковые шапочки и башмачки. Люди нас путали, спрашивали, кто из нас кто. Мне казалось, у нас одна душа на двоих, один ум, одни глаза. Если я заболевал, тут же заболевал и брат. Если его не было рядом полчаса, я начинал тосковать. Мы отгадывали мысли друг друга. Если я прятал вещь, говорил ему: «Найди!», он сразу находил, будто бы он ее спрятал. Когда он смотрел в букварь на какую-нибудь букву и спрашивал: «Угадай, на какую!», я сразу угадывал…
Белосельцев слушал рассказ Надира. Он казался притчей, кочующей из народа в народ, из сказания в сказание. Описывал какую-то общую древнюю истину, уловленную сказочником и летописцем, сохраненную другим в назидание.
– Мы окончили школу, и отец позвал нас к себе. «Хочу, чтобы вы узнали, как живут люди в других странах. Ты, Надир, поедешь в Ташкент, в Советский Союз. Там, говорят, много хорошего. Посмотри, что найдешь полезного для нашей страны. А ты, Насим, поедешь в Америку. Там, говорят, тоже много хорошего и полезного для наших людей». И мы с Насимом расстались первый раз в жизни. Я год прожил в Ташкенте. Видел, как счастливо живут ваши люди. Какие у вас города, колхозы, заводы. Что принесла вам революция. Как бедный неграмотный народ, благодаря революции, полетел в космос. И я решил, что афганский народ пойдет тем же путем. Я вернулся домой, чтобы и у нас победила революция. Насим вернулся из Америки в то же самое время. Он говорил, что Америка – самая великая страна в мире. Мы должны учиться у Америки работать, строить, зарабатывать деньги. Мы должны идти американским путем и тогда построим для афганцев счастливую жизнь. В этот день мы впервые поссорились. Кричали, махали кулаками. Мать плакала. Отец был бледный, молчал. В этот день одновременно умерли наши павлины. Их нашли мертвыми, с раздутыми зобами…
Ему казалось, что притча, которую ему рассказывали, не связана ни с народом, ни с племенем, а вышла из давнишних, не имевших счисления времен, когда люди покинули рай и, расставшись с чем-то нераздельным и чудным, кинулись в непрерывную распрю, сквозь кровавую поволоку вспоминая об утерянном рае. А рай за углом, обогни и увидишь. Садовник в белом тюрбане поливает белые розы. Подходи и целуй лепестки.
– Наш отец скончался в апреле, в дни революции. Я сказал Насиму: «Несправедливо, что у нас с тобой столько земли, нам принадлежит вода, сады, виноградники. Давай отдадим все крестьянам. Так велит совесть. Так велит революция». Он мне ответил: «Если кто-нибудь обломает лозу моего виноградника, коснется без спросу кетменем моей земли, сделает глоток из моего арыка, я его застрелю, и труп кину собакам. Ты это запомни, Надир!» Мне показалось, что по сердцу мне провели ножом. Мое сердце отрезали от его сердца. Мой ум отрезали от его ума. Мои глаза отрезали от его глаз. Он почувствовал то же самое. У нас одновременно из горла пошла кровь. Через несколько дней из Кабула приехали партийцы проводить земельную реформу. Они обмерили наши земли, разделили их между бедными крестьянами, каждому выдали диплом на владение землей. Я помогал им, работал, как землемер. После работы мы расстелили в саду ковры и сидели с бедняками, и я рассказывал им, что принесет им революция. Мы увидели, как по дороге движутся лошади, и в седлах сидят привязанные веревками партийцы, и у них выколоты глаза и отрезаны языки. В этот день Насим стрелял в меня, а я в него. Он ушел в горы, а я уехал в Джелалабад и поступил на работу в ХАД. С этих пор мы ищем один другого, и один из нас будет убит.
Они молча сидели. Белосельцев смотрел, как черной жутью горят глаза Надира и по его худому лицу пробегает судорога.
Они расстались, чтобы встретиться утром. С подполковником Мартыновым отправиться на Хайберский перевал, на границу, изучить обстановку в приграничном районе.
Глава двадцать первая
Он спал на жесткой железной кровати под грубым суконным одеялом, там, где до него забывались тревожным сном безвестные агенты разведки. Железное ложе принимало их на ночь. Они сменяли друг друга, уходили в сумерках через потаенную дверь, прикрываясь накидкой. Иные возвращались, принося драгоценные сведения, вновь отдыхали на ложе. Другие пропадали бесследно, настигнутые пулей в засаде, или падали с перерезанным горлом, попадая в руки врагов. Белосельцев, вытягиваясь на кровати, думал о них отрешенно, как о тенях.