Два брата, или Москва в 1812 году - Рафаил Зотов

Я поехал тотчас же к графине и ожидал там того же. Вышло напротив… Она приняла меня необыкновенно ласково.

– Я все знаю, – сказала она. – Вы должны повиноваться и ехать… Досадно только, что свадьба ваша отложится до вашего возвращения… А мне бы ужасно хотелось посердить княгиню… Она билась со мною об заклад, что свадьба эта не состоится… что она употребит все возможные средства, чтоб не допустить вас до этого союза… Мы побранились немножко… Я приняла ее пари… (Боже мой! Эти женщины, которым я вверил судьбу мою, бились об заклад: удастся ли одной из них погубить меня!) Нельзя ли вам в эти три дня жениться как-нибудь тайно?..

– И я и Верочка готовы на все… в такое короткое время… Я военный… мне нужно дозволение начальства… Генерала моего здесь нет… а роковые три дня срока пролетят, как одна минута.

Прежде всего я воротился к Турову. Верочка уже все знала и, рыдая, упала без чувств на мои руки. Я старался успокоить, но она ничего не слушала, ничему не верила. Она только твердила, что едет со мною вместе в армию. Ужаснейшее отчаяние овладело Верочкою. Она ни за что не хотела расстаться и требовала, чтоб я ее взял с собою. Я же сам с отцом должен был успокаивать ее и уговаривать. Мы уже были обручены. Перед богом и в сердцах наших мы уже были соединены. Отсутствие мое не могло быть продолжительно. Мы тысячу раз клялись друг другу, что никакие препятствия не разлучат нас и что первая минута нашего свидания все-таки будет посвящена на совершение свадебного обряда… Да и на что нам были клятвы? Любовь наша была выше всего. Человеческая жизнь была для нее слишком коротка, мы клялись сохранить ее по смерти. Вечность и любовь!..

Бедная Верочка в обмороке – и я уехал; по письмам, которые мне дала графиня, я надеюсь, что главнокомандующий армиею отправит меня обратно в Петербург с какими-нибудь депешами. Я увижусь с братом, вымолю его прощение, ворочусь и буду счастливейшим человеком.

21-го августа.

Вот и я в армии! Главнокомандующий прочел сперва мои депеши; потом я подал ему мои рекомендательные письма, он их прочел и покачал головою.

Я рассказал ему, что хотел ехать в армию вместе с братом при начале кампании, но что обстоятельства меня остановили, что теперь я опять подал об этом просьбу.

– Что же бы вы желали теперь? – спросил главнокомандующий.

– Позвольте мне участвовать в первом сражении, которое ваше сиятельство дадите. Пошлите меня в самое опасное место и позвольте заслужить ваше внимание. Когда я ворочусь живой с поля битвы, то удостойте меня отправить обратно в Петербург с донесением о победе.

– Если я еще одержу ее, – с улыбкою прибавил он. – Хорошо, я согласен… Куда же вы хотите, чтоб я прикомандировал вас? Хотите ли при мне остаться?

– Я бы почел это особенною милостью и счастием, но… у меня есть брат… я бы хотел с ним видеться… У меня здесь мой генерал, при котором я состою генеральс-адъютантом.

– Ах да! Вы ведь при генерале Громине… хорошо же! отправьтесь к нему… Я вам дам записку к нему, а ввечеру отдам и в приказе о вашем назначении… Вы очень кстати приехали… У нас скоро будет сражение… и если мы разобьем турок, то явитесь ко мне на другой день… Я вас отправлю с донесением в Петербург.

Я откланялся и уехал.

23-го августа.

Я был у Громина. Он мне очень обрадовался… Но когда я ему рассказал все, что со мною случилось, он немного нахмурился.

– Напрасно я согласился оставить вас в Петербурге, – сказал он. – Здесь бы вы шли прямо по стезе долга и чести… а там женщины как раз собьют с нее хоть кого… Брат ваш теперь при мне. Ступайте, повидайтесь с ним… К обеду будьте у меня. Я постараюсь помирить вас.

От Громина я пошел к брату. Когда преступника ведут к допросу, то у него непременно должны быть те же самые ощущения, какие у меня были в эту минуту. А когда я его увидел, то воображал себя Каином, у которого гремящий голос бога спросит: где твой брат Авель?

Увидя меня, он изумился, по не обрадовался.

– Зачем ты приехал? – спросил он.

– Хотел с тобою видеться…

– Со мною? Что это значит? Не случилось ли чего?

Быстрый и недоверчивый взор его старался прочесть в чертах моих гибельную тайну.

– Можешь ли ты меня выслушать спокойно? – спросил я.

Он молчал несколько мгновений, потом, как бы сделав усилие над собою, сказал:

– Говори!

– Любил ли ты Турову? Любишь ли ты ее еще теперь?

– К чему этот вопрос?.. Ты хочешь мне сказать что-то ужасное… Дай мне собраться с силами… Впрочем, говори! я на все готов. Она умерла?

– Нет, жива, но…

– Боже мой! Так, верно, еще хуже!..

– Для тебя хуже… Она жена другого!

Он пристально посмотрел на меня, побледнел и отвернулся… Мы оба молчали, и это было безмолвие смерти. Оба чувствовали весь ужас своего положения, и слова не могли его выразить. Я наконец решился прервать молчание. Оставалось нанести еще удар, и самый чувствительный.

– Этого еще мало, брат, – сказал я, – ты не знаешь, кто ее муж?

Мрачно посмотрел он на меня и почти шепотом спросил:

– Кто?

– Я!..

Сказав это, я чувствовал, что силы меня оставляют, и почти без чувств опустился я на деревянную скамью.

Что еще рассказывать об этом ужасном дне, об этом печальном свидании? Мы мало говорили, но много сказали друг другу. Я отдал брату письмо от моего тестя, и оно привело его почти в изумление. Я старался представить все в самом простом и естественном виде, – брат видел в этом всю утонченность обмана. Наконец мы расстались, и навсегда. По крайней мере, брат объявил мне, что если я когда-нибудь назову его братом, то он обесчестит меня перед всеми.

– Чтоб никогда я тебя не видел, не знал, чтоб никогда о тебе ни слова не слыхал.

Это были последние его слова, которые будут греметь в ушах моих во всю жизнь, которые будут провожать меня на суд всевышнего. С растерзанным сердцем я ушел и не стыдился плакать целый час.

К обеду я пришел к Громину, но брат не являлся. Он послал за ним, но тот сказался больным и прислал рапорт, чтоб его отправили в госпиталь. Громин велел ему сказать, что мы с часу на час ожидаем сражения и что к этому времени в русском войске не бывает больных.

Я должен был пересказать Громину все наше свидание, и добрый старик, видя мое терзание, меня же старался извинить и успокоить.

Что со мною будет?

28-го августа.

Завтра сражение! Слава богу. Может быть, все мои страдания кончатся.

Я не буду искать смерти. Нет, чувствую, что жизнь мне дорога, потому что с нею сопряжена жизнь моей Веры, которая не переживет меня… Но если меня убьют… тогда… не все ли несчастия прекратятся? Я не буду знать, что после меня случится…

Журнал мой оставлю я моему брату. Он увидит из него весь ход моих несчастий и, может быть, простит меня.

Мне бы надобно было написать завещание на случай смерти… Но к чему это? Брат и без того мой наследник. Пусть он возьмет все. Вера ничего не захочет взять. Помнить же и любить меня она и без того будет во всю свою жизнь. Впрочем, я не связываю ее воли. Она еще молода. Если я погибну, то пусть она сделает чье-либо счастие… Может быть, даже сам брат мой… О! если б это случилось, то я заранее прощаю обоих. Там, в лучшем мире, нет ненависти и земной любви. Там я буду их обоих любить равно. Прощай, моя Вера, мой единственный, бесценный друг. Я люблю тебя выше всего на свете! Ты мое единственное счастие, моя радость, мое утешение! Ты, ты мое все! прощай; завтра или я полечу к тебе на радостное свидание, или с высот буду взирать на тебя и в сновидениях утешать твою печаль. Еще раз прости до завтра!

Глава III

Продолжение журнала

3-го марта 1781

Мог ли я думать, что журнал мой, который я начал таким легкомысленным образом, будет прерван такою грустною катастрофою и потом возобновлен в таком несчастном положении? Где я? Что со мною будет?.. Я в Константинополе, в плену, в неволе, и несчастная жизнь моя протечет далеко от святой родины, от милой моей Веры…

Я едва сам себе верю, читая написанные слова… А все-таки я чувствую сердечную радость, глядя на эти буквы… Я так давно не видал ничего родного, так давно не писал… Мой господин (да! у меня есть господин, который по своей воле и охоте может меня умертвить!)… мой господин долго не позволял мне иметь бумаги и чернил. Наконец, видя мою покорность судьбе, мое безропотное терпение, мой кроткий и печальный нрав, согласился на мою просьбу и позволил мне писать с тем, чтоб я своего писанья никому не передавал…

А кому? куда? о чем?.. Добрый ага! Я благодарен ему и за это позволение… После шестимесячного страдания это – первая утешительная для меня минута… Я пишу, я расскажу самому себе свой бедственный жребий, я буду вверять самому себе свои печали и чувства, и самого себя буду утешать. Кто знает таинственные пути провидения? Может быть, оно назначило мне эту годину испытания за мой поступок с братом, и, может быть, мои страдания смягчат правосудие неба… Может быть, судьба дозволит мне когда-нибудь увидеть мою родину, мою Веру… О! только бы на одну минуту взглянуть на них, обнять их и умереть.