Два брата, или Москва в 1812 году - Рафаил Зотов

Она с сомнением посмотрела на меня и заплакала. Отец начал успокаивать ее, я старался шутками развеселить ее…

– Так с вами ничего не случилось? – спросила она меня.

– Как ничего! – вскричал я. – Напротив, я в отчаянии. Вообразите! Я промочил ноги… А вы были так милы, добры, что за меня испугались… Так как мы на Неве, то вам легко за это вымыть мне голову… Я самый негодный повеса…

– А я виновата перед папа… Он, верно, за меня напугался. Мне сделалось дурно, и мне показалось, что я тоже падаю в воду.

– Помилуйте! Да разве вы можете куда-нибудь упасть… Вы так легки, так воздушны, что подобно пуху будете держаться на воздухе.

Тут старик сделал тоже маленькую глупость, рассказав ей, как я ее подхватил. Она вспыхнула и замолчала.

Наше гулянье не было продолжительно. По островам нельзя было ехать в моем мокром виде, и мы воротились. Я простился с ними и уехал домой, переоделся и отправился к княгине… Я думал ее насмешить моим рассказом об этом приключении, но она сделалась очень серьезною.

20-го июля.

Что сделалось со всеми этими женщинами! Или я вовсе ничего не понимаю, или они с ума сходят. Верочка скучает и худеет, княгиня сделалась серьезна, а графиня просто сердится. Скрепя сердце я принимаю все это в шутку и кое-как отделываюсь… Чувствую, однако, что скоро потеряю терпение.

21-го июля.

Княгиня предлагает мне отправиться в армию. Что это значит? Я сам хотел, это правда, но теперь… Мне было досадно… Я отвечал, что подумаю.

22-го июля.

Мне кажется, что я в сумасшедшем доме… А всего вернее то, что я прежде всех с ума сойду. Что такое наговорила мне княгиня!.. Я два дня сижу теперь дома и не могу еще опомниться. Боюсь показаться куда-нибудь. Того и смотрю, что меня схватят и отправят в желтый дом… Боже мой! неужели княгиня права! Я являлся к ней третьего дня.

– Вам не хочется отправляться в армию?..

Вместо ответа я что-то пробормотал, как школьник, пойманный на шалости.

– А для чего вы хотите остаться? – продолжала она. – Ужели вы так хорошо научились уже лицемерить? Или вы еще сами себе не умеете дать отчета в тайной причине вашего упорства? Берегитесь, я никогда не прощу вам притворства…

– Послушайте, княгиня! Вы меня когда-нибудь заставите невольно обмануть вас. Вы мне все твердите о каких-то тайнах, о моей скрытности и опасностях. Растолкуйте мне, объясните ваши мысли, и я вам ручаюсь, что ни за что в свете не обману вас.

– Графиня думает, что мы дурно сделаем, если откроем вам глаза… Я привыкла ей верить во всем. Она гораздо лучше меня знает сердце человеческое.

– Но за что же меня почитать таким ребенком, который ничего не понимает. Это почти обидно… Я охотно вверяю вам, княгиня, судьбу мою и знаю, что она в добрых руках; но за мою преданность будьте и вы со мною откровенны… по крайней мере в том, что меня касается… Если я по неопытности моей в делах большого света и кажусь вам ребенком – то, могу уверить вас, что по чувствам моим я совершенный муж… Скажите мне, что вас беспокоит.

Долго молчала она, опустив голову, наконец устремила на меня испытующие взоры.

– Так и быть, – сказала она наконец. – Так и быть! Я вам все скажу… вы любите, вы влюблены и сами этого не знаете… Вас тоже любят с жаром первой любви и со всею искренностию невинности…

– Кто? кого? каким образом?

– Одним словом, вы соперник своего брата, вы любите Веру Турову, и она тоже без памяти в вас влюблена.

– Что за мысль? Вы ошибаетесь, княгиня… Быть не может…

Тут княгиня меня взяла за руку, быстро подвела к зеркалу и, указывая мне самому на лицо мое, сказала: «Смотрите!»

Я затрепетал и не смел отвечать. Мы опять сели, и, когда первое волнение утихло в груди, я стал рассуждать с нею хладнокровно об этом. Я ей твердил о невозможности этой страсти, о любви моей к брату, о чувствах приличия… Но она на все мои доводы качала головою и повторяла: вы все-таки любите друг друга. Наконец она мне хладнокровно перечла неоспоримые признаки любви ко мне Верочки, я согласился, что с ее стороны, может быть, что-нибудь и есть, но с моей…

– И с вашей то же самое, – сказала княгиня. – Только по вашему беспечному характеру вы еще не чувствуете всей силы этой страсти. Скоро и это будет. Змея уже заползла в вашу грудь и будет медленно и мучительно терзать ее. И чем более вы будете противиться своей страсти, тем вернее падете.

Мы замолчали. Потом я опомнился, простился с нею, дал слово испытать себя и уехал.

Вот я уж третий день дома… думаю, думаю и не смею решительно опровергнуть идеи княгини. Это вздор, сумасбродство, клевета, а все-таки есть что-то такое… Нет! я никогда не допущу себя до этого…

30-го июля.

Целую неделю испытывал я себя и Верочку, всякий день был у них и убедился, что она решительно меня любит. И я, глупец, почитал все это холодностью, бесчувственностью! Она вся любовь! Каждая жилка ее трепещет пламенным чувством! Каждый взгляд пылает губительным пожаром. А я упрекал ее в холодности! Что мне теперь делать? Любить ее я не могу; не буду! Что скажет брат мой? Что заговорит свет? Что будет всякий день твердить собственная совесть? Такой поступок был бы низок, постыден. Я бы не пережил его! Остается бежать, уехать! Но тогда что будет с нею? Отъезд мой убьет ее. Боже! спаси, вразуми меня! Я слишком слаб. Человеческих сил тут недостает!

Теперь мне ясно все прошедшее! Теперь я понимаю каждый взгляд, каждое слово, каждое движение! Чтоб испытать ее, я начал при ней говорить отцу, что намерен отправиться в армию. Она вздрогнула, но молчала и не подняла глаз.

– Неужели это может случиться? – спросил отец.

– Вы знаете службу, – отвечал я и взглянул на Веру. Она, не поднимая глаз, тихо встала и медленными шагами пошла к двери.

– Куда ты, Верочка? – спросил старик.

Она не слыхала или не имела сил отвечать и, не сказав ни слова, вышла.

– Понимаю, – сказал старик с горькою улыбкою.

– Что такое? – спросил я.

Он покачал головою и не отвечал.

Зато я слишком хорошо понял все. Она ушла в свою комнату, чтоб на свободе наплакаться, а отец знал все. Буря закипела в груди моей… Я хотел говорить, хотел броситься к ногам старика… но бог спас! Одна минута – и я опомнился.

– Что ж мне делать? посоветуйте мне, граф, – сказал я.

– Что мне вам сказать? – собственное сердце должно лучше всех дать совет… Все прочие судьи пристрастны.

– Напротив, граф! собственному-то сердцу и не надобно верить. Оно может довести до таких поступков…

Я замолчал, а старик внимательно посмотрел на меня, как бы выжидая конца моей фразы.

– Во всяком случае, – сказал граф после тщетного ожидания, – я надеюсь, что вы уведомите заранее, если на что-нибудь решитесь.

– Кого же больше, как не вас? – вскричал я. – Разве у меня, кроме вас, есть кто-нибудь на свете?

Старик был тронут до слез.

– Вы еще не уедете домой, – сказал он после некоторого молчания. – Посидите здесь, а я пойду и постараюсь успокоить Верочку.

Он ушел, а я, как преступник, прислушивался к разговору его с дочерью в ближайшей комнате. Он говорил один, а она все рыдала. Сердце мое разрывалось на части. Вот слова княгини! вот ужасное ее пророчество! вот тот змей, который грызет мою грудь. О! Это ужасное, мучительное чувство!

Вскоре они воротились. Она старалась не смотреть на меня, чтоб скрыть свои слезы, и я с удовольствием помогал ей в этой невинной хитрости. Мы возобновили разговор о незначащих предметах. Но он не клеился. Видно было, что У всякого на сердце есть совсем другое. Я не мог долго выдержать этой борьбы и уехал.

Княгине я все рассказал… Она мне опять советует уехать.

Глава II

Продолжение журнала

9-го августа.

Что будет со мною! Я погиб! Судьба моя решена – и я люблю, и как бы ни хотел скрыть мыслей своих от самого себя, но чувствую, что давно уже любил ее… любил, любил с первого взгляда.

Бедное человечество! Мы ищем средства, как бы вернее обмануть самих себя, и удивляемся, что это не удается.

Решась последовать голосу чести и долга, я отправился сегодня к Турову, чтоб объявить ему об отъезде моем в армию. К несчастию, я не застал его дома. Одна она сидела в задумчивости и пристально посмотрела на меня, когда я вошел, как бы стараясь прочесть на лице моем, с какою вестью я пришел. Верно, она прочла на нем свою участь, потому что побледнела.

Я хотел начать обыкновенный разговор и не имел духа. В самом деле, это была бы самая горькая насмешка. Я молча сел подле нее и взял ее руку. Она опустила голову и не отнимала руки, которой трепет заставил и меня трепетать. Она первая нарушила красноречивое наше молчание.

– Вы, кажется, приехали не с добрыми вестями, – сказала она едва внятным голосом.

– Если б судьба исполняла все наши желания, то, может быть, мы были бы самые несчастные создания на свете…