Афоризмы - Олег Ермишин

Громче всех оплакивают смерть Германика те, кто наиболее обрадован ею.[2175]

Превознося старину, мы недостаточно любопытны к недавнему прошлому.[2176]

Правители смертны – государство вечно.[2177]

Большие события всегда остаются загадочными, ибо одни, что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое.[2178]

Больше всего законов было издано в дни наибольшей смуты в республике.[2179]

Я считаю главнейшей обязанностью анналов сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве.[2180]

Медленно, но зато верно.[2181]

Страх ослабляет даже искушенное красноречие.[2182]

Во главе погребальной процессии несли изображения двенадцати знатнейших родов (…). Но ярче всех блистали Кассий и Брут – именно потому, что их изображений не было видно.[2183]

В век порчи нравов чрезмерно льстить и совсем не льстить одинаково опасно.[2184]

Благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за них можно воздать равным; когда же они намного превышают такую возможность, то вызывают вместо признательности ненависть.[2185]

Оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев [правителя] кажется справедливым.[2186]

Потомство воздаст каждому по заслугам. (…) Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять, память даже у будущих поколений.[2187]

Толпе свойственно приписывать всякую случайность чьей-либо вине.[2188]

Непреклонными были требования закона вначале, [но], как это почти всегда бывает (…), под конец никто не заботился об их соблюдении.[2189]

Все, (…) что почитается очень старым, было когда-то новым. (…) И то, что мы сегодня подкрепляем примерами, также когда-нибудь станет примером.[2190]

Единственное средство против нависших опасностей – сами опасности.[2191]

Тем, кто ни в чем не повинен, благоразумие не во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости.[2192]

Мысль о браке [при живом муже] (…) привлекла ее [Мессалину] своей непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение растратившие все остальное.[2193]

[Об Агриппине, матери Нерона:] Она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвования она не могла.[2194]

Все запретное слаще.[2195]

[К Аникету, убийце его матери, Нерон] проявлял мало расположения, а в дальнейшем проникся глубокою ненавистью, ибо пославшие на преступления видят в их исполнителях живой укор для себя.[2196]

Добытая домогательствами хвала должна преследоваться с не меньшей решительностью, чем злокозненность, чем жестокость.[2197]

Наше старание нравиться часто влечет за собой более пагубные последствия, нежели возбуждение нами неудовольствия.[2198]

Жажда господства (…) берет верх над всеми остальными страстями.[2199]

Ожидание несметных богатств стало одной из причин обнищания государства.[2200]

[Одни и] те же люди (…) любят безделье и (…) ненавидят покой.[2201]

Добрые нравы имеют (…) большую силу, чем хорошие законы.[2202]

Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам – помнить.[2203]

От поспешности недалеко и до страха, тогда как медлительность ближе к подлинной стойкости.[2204]

Одобрение и громкая слава (…) более благосклонны к ораторам, чем к поэтам; ведь посредственные поэты никому не известны, а хороших знают лишь очень немногие.[2205]

[Об ораторах времен империи:] Обреченные льстить, они никогда не кажутся властителям в достаточной мере рабами, а нам – достаточно независимыми.[2206]

Мало не быть больным; я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр; и в ком хвалят только его здоровье, тому рукой подать до болезни.[2207]

Люди устроены природою таким образом, что, находясь в безопасности, они любят следить за опасностями, угрожающими другому.[2208]

Великое и яркое красноречие – дитя своеволия, которое неразумные называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается. Слышали ли мы хоть об одном ораторе у лакедемонян, хоть об одном у критян? А об отличавших эти государства строжайшем порядке и строжайших законах толкуют и посейчас. Не знаем мы и красноречия македонян и персов и любого другого народа, который удерживался в повиновении твердой рукою.[2209]

Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого.[2210]

Мы (…) явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы – такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как безмолвствовать.[2211]

Лишь в малом числе пережили мы их [казненных] и, я бы сказал, даже самих себя, изъятые из жизни на протяжении стольких, и притом лучших, лет.[2212]

Не всегда молва заблуждается, порой и она делает правильный выбор.[2213]

Для подчиненных одинаково пагубны как раздоры между начальниками, так и единодушие их.[2214]

Во всякой войне (…) удачу каждый приписывает себе, а вину за несчастья возлагают на одного.[2215]

Все неведомое кажется особенно драгоценным.[2216]

Создав пустыню, они говорят, что принесли мир. (Британцы о римлянах.)[2217]

Боязнь и устрашение – слабые скрепы любви: устранить их – и те, кто перестанет бояться, начнут ненавидеть.[2218]

Честная смерть лучше позорной жизни.[2219]

Человеческой душе свойственно питать ненависть к тем, кому мы нанесли оскорбление.[2220]

Если историк льстит, чтобы преуспеть, то лесть его противна каждому, к наветам же и клевете все прислушиваются охотно; оно и понятно: льстец мерзок и подобен рабу, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.[2221]

Я думаю (…) рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.[2222]

У кого нет врагов, того губят друзья.[2223]

Дурные люди всегда будут сожалеть о Нероне; нам с тобой следует позаботиться, чтобы не стали жалеть о нем и хорошие. (Император Гальба – своему преемнику Пизону.)[2224]

Тебе (…) предстоит править людьми, неспособными выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу. (Император Гальба – Пизону.)[2225]

Правители всегда подозревают и ненавидят тех, кто может прийти им на смену.[2226]

Смерть равняет всех, таков закон природы, но с ней приходит либо забвение, либо слава в потомстве. Если же один конец ждет и правого и виноватого, то достойнее настоящего человека погибнуть не даром.[2227]

На преступление [государственный переворот] шли лишь немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.[2228]

Власть, добытую преступлением, еще никто никогда не сумел использовать во благо.[2229]

Преступлению (…) нужна внезапность, доброму делу – время.[2230]

В позоре спасения нет.[2231]

Трудно сказать, был ли Пизон в самом деле врагом Виния или враги Виния хотели в это верить: всегда легче считать, что человеком движет ненависть.[2232]

Стремясь стать владыкой, он вел себя, как раб. (О заискиваниях будущего императора Отона перед толпой.)[2233]

Как бывает обычно, (…) лучшими казались те меры, время для которых было безвозвратно упущено.[2234]

Частным человеком казался он [Гальба] выше частного и, по общему мнению, мог бы править, если бы не был правителем.[2235]

[О междоусобной войне:] Победитель все равно будет хуже побежденного.[2236]

Человек всегда спешит примкнуть к другим, но медлит быть первым.[2237]

Во время гражданских смут самое безопасное – действовать и идти вперед, а не рассуждать.[2238]

Подлость – более короткий путь к должностям, которые даются обычно в награду за доблесть.[2239]

Преступно захваченную власть не удержать, внезапно вернувшись к умеренности и древней суровости нравов.[2240]

В гражданской войне (…) победители и побежденные никогда не примиряются надолго.[2241]

Погибнут оба – один оттого, что проиграл войну, другой – оттого, что ее выиграл.[2242]

Лучших вела любовь к отечеству, многих подталкивала надежда пограбить, иные рассчитывали поправить расстроенное состояние. И хорошие люди, и дурные – по разным причинам, но с равным пылом – жаждали войны.[2243]