Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Ася, чувствуя себя обманутой, нарядилась в черное и совсем перестала улыбаться. Тем не менее она продолжала ходить на свидания, назначенные ею самой, но чертики в ее глазах перестали быть дерзкими и нахальными – опечалились.

После пребывания в грозу на крыше Майк сглупил – он не изменил своей привычке забегать к деду Владимиру, чтобы обогреться и подсушиться. После приключения чувства и мысли Майка были несвязны, полный сумбур царил в голове и в сердце. Ноги же сами понесли на улицу Глинки, в дедову квартиру, во всегдашнюю обитель утешения и поддержки.

Мудрый старый дед, разумеется, все понял с первого взгляда.

– Так-с, – прошипел он ехидным тонким голосом, оглядывая насквозь мокрого и грязного внука. – Стало быть, огонь прошли, чуть мозги не изжарив, а теперь еще и воду. Насколько бурную, могу лишь догадываться. Осталось загреметь под фанфары. Как с фанфарами?

Майк пожал плечами и улыбнулся настолько заискивающе, насколько смог. С него натекла лужа на пол прихожей, а дед развернулся и молча ушел. Потом вернулся с водочным старорежимным лафитничком, в который было налито пятьдесят граммов коньяку. Он всегда пил, не смущаясь, из чего удобнее, а из коньячного пузатого стекла пить, говорил, неудобно, нос мешает. И коньяк он пил, как водку, – залпом, и закусить мог соленым огурцом, что, по мнению его сыновей, не лезло ни в какие ворота, но коньяк с лимоном – вроде бы изобретение последнего императора – дед считал пошлостью и декадентством.

Лафитничек дед опрокинул, демонстративно держась за сердце.

Майк молчал и переминался с ноги на ногу. Ему было мокро и холодно. И стыдно перед дедом.

– Не говорил ли я тебе, подлецу, что на порог не пущу?! – начал дед. – И ты еще смеешь являться сразу после своего преступления?! Смерти моей хочешь, негодяй! Я так и знал! Вон!!!

– Ну я пошел, дед… – повернулся было растерянный и расстроенный Майк. Дед еще никогда не встречал его так.

Дед, поняв, что с гневом переборщил, вновь схватился за сердце, а второй рукой, не выпуская порожнего лафитничка, – за Майково плечо, согнулся и очень натурально простонал.

– Дед! Скорую?! – всполошился Майк.

– Отстань, – велел дед. – Веди меня в кресло. Только сними свою ужасную обувь. Не мог заранее воду вылить, не входя в дом?

Майк понял, что худшее позади. А спектакль – что ж? Поделом ему – чуть не угробил любимого деда.

Дед рухнул в кресло, больше похожее на диван, и протянул Майку рюмку – рукой дрожащей и слабой.

– Что?! Еще?! – изумился Майк.

– Издеваемся?! – прошипел дед. – А! Впрочем, все равно помирать… Налей, но не до краев. А сам – в душ. И погорячей. Простудишься еще. Халат – как всегда, твой дежурный. Полотенце в комоде, сам найдешь. Казнить потом буду.

Но после коньяка дед Владимир помягчел и даже возгордился: вот какой у него внук – героический. Полез на мокрое железо в грозу. Оно, конечно, дурь невыразимая, но ведь цель была благородной – ради искусства.

– Надо бы учредить особую премию фотографам и операторам – за героизм, проявленный при экстремальных съемках, – рассуждал дед. – Как считаешь? Хотя нет. Безмозглые юнцы полезут рекорды ставить. И так-то неумеренно резвы. Сколько горя родителям!

А Майк, внимая дедовым рассуждениям, пил чай с прославленным «бальзамчиком» и дрожал – простудился.

Безобразно простудился. Не идти же на предполагаемое свидание со шмыгающим носом и слезящимися глазами. Поэтому к Летнему саду Майк выбрался только в один из первых дней сентября. А начало учебного года он попросту прогулял – снимал городские предосенние настроения. К тому же прогулки на теплом воздухе хорошо помогали от простуды.

Ася, весьма грустная, стояла у решетки набережной. В руках она вертела начавшую желтеть дубовую веточку с желудями. Веточку она подобрала, когда та упала ей под ноги. У дубов очень хрупкие веточки, легко ломаются и сбиваются ветром. Веточку Ася намеревалась донести до дома и поставить в вазу.

Размышления Асины были тяжкими. Она жалела Микки, который под влиянием ее капризов и настроений, которые она ему никак не могла объяснить, стал больше похож на человека, а не на обожающего весь мир щенка. Микки признался ей в любви – в довольно мрачных выражениях, что Асе понравилось. Но гораздо меньше ей нравилось то, что он ждал от нее ответа, определившего бы их отношения. Но какие отношения могут быть с тем, кто не столько фотографирует, сколько клеит рамочки? Эти рамочки Асю обижали, хотя она и понимала, что нет в этом ничего дурного – ну зарабатывает человек. Синица, которая стала мегерой, похвасталась Асе, что Микки приглашал ее как-то раз в шведскую кондитерскую на Большом и очень шикарно угощал. На рамочках заработал. Ася такие приглашения не принимала.

И все же она жалела Микки, но еще больше жалела о своей мечте, о мире, в котором, казалось бы, прижилась, о мире, который сулил главную встречу ее жизни. Вот и выбирай теперь: между Микки, мечтой и… Мойкой, что ли?

По черной воде плыли желтые листья. Печальное зрелище.

Сбоку сверкнула короткая молния, и Ася возмущенно обернулась, сверкнув глазами не хуже фотоблица.

– Привет, – сказал мальчишка ее возраста, – я тебя нашел.

Ну что же. Они встретились, эти двое. Ведь и они, и мы так долго ждали этой встречи. Стало быть, она не могла не состояться. К чему бы тогда вся наша повесть? Зачем бы мне огород городить?

Не знаю, поверите ли вы, искушенный и недоверчивый читатель, что встреча эта состоялась не только на страницах повести, но и на том самом месте напротив Летнего сада в первых числах сентября два года назад. Не знаю, поверите ли, но не моя задача – убеждать, я ведь не журналист и не политик. Я, скорее, летописец. Моя задача – излагать. Описываю то, что видел, и то, что мне рассказали и доверили изложить герои этой повести, ставшие моими друзьями. Не обошлось, конечно, без домыслов и преувеличений, но это уж как водится, такова уж природа художественного произведения, закон жанра и так далее.

Ну-с, они встретились. Как я уже поведал, в начале сентября…

Ася смотрела во все глаза: умеренная улыбка, хвост на затылке, клетчатая рубаха, широкие короткие штаны. И здоровенная камера на груди.

– Привет, я тебя нашел. Удачный сейчас кадр получился. Потому что случайный и без всякой позы. Ты вообще фотогеничная.

Ася смотрела очень недоверчиво – мало ли кто клеится. Фотогеничная, видите ли. Такое мы уже слышали, было дело. Видали мы подходцы и покруче.

Но что-то уже просыпалось, прорастало. Надежда, зачахшая было, словно растеньице, разворачивала зеленые листочки. Дух захватывало. Ася смотрела, разглядывала, искала знакомые черты. Прямые брови – прямо из памяти, и прищур глаз – тоже. Пожалуй, много общего. Только он был более… более ярким, что ли? Ну кончено, подумала она, более ярким, чем старые фотографии. Чем пожелтевшие и обугленные по краю письма. И более живым, чем в ее воображении.

– Меня Михаил зовут… Майк.

Ася к тому моменту уже была уверена, что прозвучит именно это имя. Ну пусть вариант имени.

– Мне Миша нравится, – сказала она. Получился тихий лепет. – Можно? И потом – так привычнее.

Он не удивился, что – привычнее, и просто кивнул. Знакомы-то они давным-давно.

– Я Ася. Настя.

– Настя, – выбрал он.

– Здравствуй, – было произнесено.

Здравствуй. Слово это, так давно сберегаемое, отомкнуло некие врата, и жизнь началась.

Жизнь началась – выбралась из норки, расправила острые крылышки и, не раздумывая, бросилась в белый день, словно ласточка-береговушка.

Настя чуть не плакала от любви, но и улыбалась. И зубки были белые и влажные. Она хотела быть привлекательной, нежной, соблазнительной. Щеки горели. Множество слов рождалось, но слишком сумбурной была бы речь, если бы она решилась заговорить. Но она слушала, и слушала очень внимательно то, что рассказывал ей Миша. Все больше и больше Настя убеждалась в том, что ее вела судьба, пусть через испытание, что вера ей была подарена не напрасно.

Они шли вдоль Фонтанки к Невскому, и он, немного еще опасаясь, что все же будет принят за уличного приставалу, рассказывал ей о себе и о своей семье.

– …фотография, художество – это наше семейное дело, традиция, наследственная склонность. Отец у меня самый, что ли, современный в семье. Он занимается компьютерным дизайном и с помощью всяких там технологий рисует книжные обложки. Особенно любит фэнтези рисовать. Ты, если увлекаешься, хоть раз держала в руках какое-нибудь издание с его иллюстрацией. Фамилия Январев тебе ничего не говорит?

Настя даже остановилась. Посмотрела в лицо – глаза стали огромными. Взволнованно ответила:

– Очень… много говорит.

– Вот видишь. В общем, Павел Январев – мой отец. Дед Владимир назвал его в честь своего отца, который умер в блокаду, а дед был еще маленький. Дед – фотограф известный. У него даже несколько альбомов издано. Самый клевый – «Путешествие из Петрограда в Ленинград». Это он продолжил дело своего старшего брата. И в честь дедова брата меня назвали Михаилом. И фотография – мое любимое дело. Я старые технологии люблю – возиться с пленкой, проявителем, подбирать бумагу, комбинировать изображения. А мой дядька, дядя Саша, младший брат отца, тоже художник. Но он – просто художник, живописец. Окончил Академию художеств и технику не любит, только краски, холсты, бумагу. Дед хотел назвать его Максимом, в честь своего дяди, брата его отца, но там какая-то семейная сцена произошла, бабулька моя, как его родила, так и воспротивилась – назвала сына Александром в честь Вертинского, в которого была влюблена, сама была актриса…