Индустриализация - Вадим Юрьевич Нестеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему же вы в Германии в последние годы не конверторы, а мартеновские печи строите? – спросил я.
– А нас сами условия заставляют это делать. При конверторном способе производства мы получаем до двадцати пяти процентов отходов – их полностью использовать нельзя, если не иметь мартеновских печей. У нас много дешевого стального лома, а у вас его нет. Я понимаю, почему вы строите мартеновские печи – вы исходите из того, что мартеновская сталь выше по качеству, чем конверторная. В общем это так, но конверторный процесс может быть значительно улучшен, мы работаем в этом направлении, и у нас уже сделаны значительные успехи. А кроме того, имеются большие области, где может быть использована конверторная сталь – например, в строительных конструкциях, и прежде всего в железобетонных конструкциях. Вы делаете такие смелые эксперименты в социальной области, почему вы так робки в области производства? Так и передайте Орджоникидзе, что на его месте я стал бы строить не мартеновские печи, а конверторы. Орджоникидзе не зря интересуется этим производством – он хорошо чувствует биение пульса промышленности и правильно ставит диагнозы. <…>
Этот разговор с Рохлингом я вспоминал впоследствии неоднократно. Как-то при встрече с Завенягиным в 1936 году я рассказал ему об этом и спросил:
– Скажи, а как в действительности работают у тебя на Магнитке мартеновские печи?
– Вот черт, до чего же точно Рохлинг предсказал, как мы будем работать. Когда ты с ним вел этот разговор?
– Осенью 1933 года.
– Мы загружаем в печи до шестидесяти-шестидесяти пяти процентов чугуна. Нам не хватает скрапа. Ну конечно, поэтому, в частности, и сталь дорогой получается.
А передо мной вновь и вновь встает незабываемый образ железного наркома Серго Орджоникидзе – человека с большим даром предвидения.
Г.К. Орджоникидзе выступает на 1 съезде по качественным сталям. 1933 г.
Вообще, мемуары Василия Емельянова чрезвычайно интересны и с другой точки зрения – он жил в Германии в годы прихода Гитлера к власти. И его вроде бы немудренные рассказики о виденном и наблюдаемом придают неожиданный объем происходящему в СССР. Появляется внешнее окружение и сразу становится намного понятнее – почему же большевики так безбожно гнали лошадей, запаливая страну до пены во рту и кровавого пота, на какую такую ярмарку они боялись опоздать.
Читаешь короткие истории москвича в Берлине – и становится понятно, как все это происходит. Похоже – всегда одинаково.
Сначала это просто тоска. Ледяная, вымораживающая нутро тоска от проигрыша, от рухнувших мечтаний и разбившихся в стеклянную пыль перспектив. И добро бы только твоих – но и детям при такой жизни ничего путного не светит до конца их дней. И от этого осознания тоска становится смертной – хоть голову в форточку высовывай и вой на выстуженные звезды.
Потом появляются умники, которые знают – как надо. У умников красивые лица, очень звонкий голос и очень простые рецепты – это закон. Ты, знающий жизнь, надо этими благоглупостями, конечно, ржешь и глумишься, но многие останавливаются и слушают.
Потом появляются активисты, которые мало того, что знают – как надо, но еще и лезут ко всем – внедрять свои рецепты в жизнь. Можно их, конечно, посылать, но это, как выясняется, не выход - их становится все больше, и они приходят снова и снова.
Потом ты теряешь детей. Не физически, а там, внутри. Однажды ты видишь их среди активистов. Они идут, веселые, румяные и очень счастливые - и очень громко кричат кричалки.
А потом активисты становятся силой, с которой больше никто не рискует спорить и начинают делать то, что хотят. А миллионы нормальных людей смотрят на это и медленно понимают, что они уже проиграли. Многие из этих нормальных начнут подтягивать кричалкам активистов – сначала робко и негромко, но лихо беда начало. Другие замкнутся и уйдут в себя – как будто можно спрятаться от мира, живя в нем. Третьи… Впрочем, какая разница? Они все - проигравшие, кому интересна рефлексия лузеров?
А однажды активисты вломятся в твою квартиру.
«Штурмовики открывали ящики стола, шкафы, прошли к кроватям, поднимали подушки, заглядывали под кровати, зачем-то отодвинули диван.
На мой протест, кто дал им право производить у меня обыск, я услышал надменный ответ:
– Во время революции права не получают, а берут.
«Какой цинизм, – подумал я. – Неужели этот молодчик действительно считает этот разгул реакции революционным процессом? Ведь их вождь зовет назад – к средневековью. Они уничтожают все наследие культуры, сажают в тюрьмы и отправляют в лагери всех прогрессивных людей, они воспевают самое низменное».
Через час штурмовики от меня ушли, и я слышал, как они производили обыск также и у моего соседа.
Опять стук в дверь, и в комнату вошел сосед.
– Они у меня произвели обыск.
– У меня также.
– Да, но между нами все-таки есть разница? Вы иностранец, а я бывший офицер кайзеровской армии. У меня два железных креста. Я их получил под Верденом. На Западном фронте было не так легко – у меня семь ранений. Когда они вошли ко мне, я им это сказал. Но только вдумайтесь в то, что они мне ответили: «Вы еврей, и ваши кресты не имеют теперь никакого значения».
Он остановился и закашлялся.
– Я никогда раньше не думал о том, кто я по рождению – для меня Германия была родиной. Они отняли ее у меня.
Он снова стал сильно кашлять, задыхаясь и вытирая платком рот и глаза. Потом стал тяжело дышать и, наконец, несколько успокоившись, твердо произнес:
– Когда вы будете бить эту нечисть, я буду с вами. Я не коммунист и никогда, видимо, коммунистом не буду. У меня другие идеалы. У них нет идеалов, это не люди. Напрасно их некоторые считают людьми.
Затем, извинившись, сосед ушел к себе».
Все закончилось так, как и должно было закончиться – фирма Круппа, загруженная военными заказами и не особо заинтересованная в присутствии на заводах глазастых коммунистических
