Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого - Хелен Плакроуз

эффект несоразмерно большого присутствия белых мужчин в науке и влияния на нее»[472]. Эти зачастую невнятные претензии исходят из культурно-конструктивистской предпосылки, что любые неравенства – результат угнетения, а не, скажем, расхождений среднестатистических мужчин и женщин в интересах, и, как правило, сопровождаются жалобами на установки и проблемы, не дававшие о себе знать десятилетиями.

Взамен науки исследования Социальной Справедливости продвигают «иные способы познания», основанные на Теоретических интерпретациях глубоко прочувствованного прожитого опыта. Утверждается, что знанию, основанному на рациональном мышлении и доказательствах, несправедливо отдается предпочтение перед традициями, фольклором, интерпретацией и эмоциями по причине внедренного в него дисбаланса власти. Безо всякой осведомленности о расистской и сексистской подоплеке Теория рассматривает доказательный метод и рациональное мышление как культурное достояние белых западных мужчин.

Примеры этого повсеместны. В 2012 году Дотсон знаменательно окрестила доминирование разума и науки «культурой оправдания» (culture of justification) и призвала заменить ее «культурой праксиса», которая включила бы в себя многочисленные способы познания с целью вовлечь в философию более разнообразные группы[473]. Другие исследователи утверждают, что рациональный и научный подходы ограничивают англо-американских эпистемологов от принятия более широких и разнообразных способов познания[474]. Третьи рекомендуют обратить внимание на эмоции как на несправедливо игнорируемый способ получения достоверного знания. Элисон Вулф называет это «разделением разума и эмоций» (reason/emotion divide), которое она считает конструктом западной философской традиции. Она продвигает чувства как приоритетный способ познания[475].

Этот покровительственный и потенциально опасный подход настораживает. Тем не менее лежащая в его основе концепция основанного на опыте знания не так уж и несостоятельна. Переживания по поводу событий зачастую важнее фактических обстоятельств. Например, если отец нашей подруги скончался от сердечного приступа, обычно мы хотим знать, что она чувствует и как мы можем помочь ей справиться с горем. Вероятно, фактическая информация об инфарктах миокарда не так важна в этот момент. Тем не менее существуют факты об инфарктах, которые могут быть познаны, и важно, чтобы они были точными. Такое знание невозможно получить исключительно из опыта пережитого сердечного приступа или потери близкого человека в результате сердечного приступа. Иногда нужно сопереживать человеку, потерявшему близкого, а иногда – проконсультироваться с кардиологом.

Несмотря на то что постмодернисты трактуют разграничение фактов и опыта как нечто новаторское и глубокое, оно не представляет собой особенной загадки для непостмодернистских философов: это разница между знанием-что и знанием-как[476]. «Знание-что» – это пропозициональное знание, а «знание-как» основано на опыте. Проблема не в том, что такое разделение существует, и не в том, что ценная информация присуща обоим видам знания. Проблемы возникают, когда мы не признаём, что интерпретация ангажирует и искажает основанное на опыте знание – иногда крайне сильно, – что делает его плохим помощником в понимании сопутствующих явлений. Тем не менее эта путаница легла в основу аргументации другого Теоретика Социальной Справедливости, Алексис Шотвелл, утверждающей, что «сосредоточенность на пропозициональном знании как на единственной форме знания, достойной рассмотрения, сама по себе является формой эпистемической несправедливости. Такой фокус внимания пренебрегает эпистемическими ресурсами, которые помогают угнетенным создавать более справедливый мир»[477]. Здесь предполагается, что основанное на опыте знание угнетенных индивидов обладает первостепенной важностью для взаимодействия с сопутствующими явлениями реального мира. А в контексте постмодернистского политического принципа – еще и первостепенным значением, обеспечивая «ресурсы, которые помогают угнетенным создавать более справедливый мир». Кроме того, все «угнетенные» обладают одинаковым основанным на опыте знанием, предположительно определяемым их идентичностью. Приверженность Шотвелл постмодернистским принципам подтверждается, когда она пишет: «Большее разнообразие форм познания и большее внимание к прожитому опыту людей в мире помогают нам выявлять, анализировать и устранять эпистемическую несправедливость»[478]. Это не просто озабоченность «неравномерным пространством знания» (unlevel knowing field)[479]. Это позиционная теория.

Другой вид цветовой слепоты

Позиционная теория исходит из двух предпосылок. Первая заключается в том, что индивиды, обладающие одинаковыми социальными позициями, то есть идентичностями – расой, гендером, полом, сексуальностью, статусом возможностей и так далее, – будут иметь одинаковый опыт господства и угнетения, который при условии правильного понимания будет равнозначно интерпретирован ими. Из этого выводится предположение, что такой опыт снабжает их более авторитетной и полноценной картиной мира. Вторая предпосылка гласит, что относительное положение индивида внутри механизма социальной власти диктует, что ему допустимо знать, а что нет: стало быть, привилегированные ослеплены собственными привилегиями, а вот угнетенные способны смотреть в обоих направлениях, поскольку им понятна позиция господства и доступен опыт угнетения. Как утверждает феминистский эпистемолог Нэнси Туана:

Позиционная теория задумывалась как метод, который выставил бы на всеобщее обозрение такие ценности и интересы, как андроцентризм, гетеронормативность и европоцентризм, лежащие в основе якобы нейтральных методов в науке и эпистемологии, и пролил бы свет на их влияние. Такое внимание к субъекту познания освещает различные способы, с помощью которых репрессивные практики могут привести к эпистемическому неравенству, исключению и маргинализации или усилить все перечисленное. Таким образом, феминистские и другие освободительные эпистемологи стремились преобразовать субъект познания в том смысле, что сосредотачивали свое внимание на знании, скрытом доминирующими интересами и ценностями, и тем самым находили и предоставляли инструменты для подрыва репрессивного знания и практик[480].

Грубо говоря, идея заключается в том, что члены доминирующих групп познают мир, организованный доминирующими группами для себя, в то время как члены угнетенных групп – как члены угнетенных групп в мире, организованном для себя доминирующими группами. Таким образом, членам угнетенных групп доступна точка зрения как доминирующих, так и угнетенных, тогда как членам доминирующих групп – только своя собственная. Позиционную теорию можно понять по аналогии с цветовой слепотой: чем привилегированнее индивид, тем меньше цветов он видит. То есть гетеросексуальный белый мужчина – доминирующий аж по трем направлениям – способен видеть лишь оттенки серого. Человек с черным цветом кожи может видеть оттенки красного, женщина – зеленого, представитель ЛГБТ – синего, а черная лесбиянка – все три цвета в дополнение к общедоступному серому. Медина называет это «калейдоскопическим сознанием» и «метацветоощущением» (meta-lucidity)[481]. Таким образом, наличие угнетенной идентичности расширяет поле зрения. Это наделяет угнетенных индивидов более глубоким и проницательным взглядом на реальность[482] – следовательно, необходимо прислушиваться к ним и доверять их оценкам.

Позиционную теорию часто критикуют за эссенциализм – за суждения вроде «все темнокожие люди…»[483]. Нельзя сказать, что такие обобщения в корне неоправданны, потому что в некотором смысле позиционная теория опирается на понятие, с которым мы уже сталкивались ранее, – стратегический эссенциализм, подразумевающий, что члены угнетенной группы могут эссенциализировать сами себя (или в данном случае аутентичность своего прожитого опыта