Утро - Мехти Гусейн

Но полицейские власти склонялись к тому, чтобы поскорее избавиться от политических заключенных, отправить их куда-нибудь подальше от Баку. Они чуяли приближение грозы. Бакинскому губернатору мерещились новые вооруженные выступления рабочих. Особенно его пугало то, что попытки соглашательских партий затушить революционный подъем среди рабочих ни к чему не приводили, а сами эти партии все больше теряли авторитет в массах.

Черносотенцы все чаще отступали перед дружинами рабочей самообороны. Это тоже тревожило губернатора. Уже не так-то просто было разогнать митингующих рабочих или арестовать их вожаков, агитаторов.

Несмотря на жестокие репрессии, сопротивление народа не падало, а росло. Революционеры отвечали ударом на удар. Самое "возмутительное" заключалось в том, что все происходящие на воле события сейчас же становились известны в тюрьме. Значит, связь была установлена умело.

Однажды в середине сентября, когда только что вернувшиеся с утренней прогулки Байрам и Орлов принялись за очередной урок русского языка, в камеру вошли стражники. Орлова повели к начальнику тюрьмы. За столом рядом с начальником Василий увидел незнакомого человека с голым, как коленка, черепом и с узеньким лицом, на котором были словно нарисованные усики. Самоуверенность и чванливость, которые сквозили в тоне чиновника уже при первом казенном вопросе: "Нет ли у заключенного жалоб?" - и холодная неприязнь, застывшая в бледноголубых глазах, подсказали Орлову, что перед ним не кто иной, как сам прокурор. Он смекнул, что его привели сюда неспроста, и, сделав над собой усилие, решил сдерживаться.

- Жалоба есть! - прямо ответил Орлов на поставленный прокурором вопрос. - Тут нарушают элементарные правила и законы. На каком основании, скажите, я должен терпеть всякие издевательства этих палачей?

- А в чем они состоят? - с той же холодностью, стирая надушенным платком какое-то пятнышко с ногтя, поспешно спросил прокурор, будто на самом деле очень хотел поскорее узнать, чем недоволен Орлов.

- Просишь книг - не дают! Требуешь карандаш и бумагу - отказывают.

- Вот оно что... - брезгливо сморщившись, процедил с ядовитой усмешкой прокурор. - Вам угодно было читать и писать? Однако не вы ли пытались избить тяжелым табуретом официальных представителей власти?

Орлов не стал отнекиваться:

- Верно! Пытался.

Он уже забыл всякую "дипломатию" и стал горячиться.

- Да разве эти изверги заслуживают иного обращения? Если бы тогда не наручники, я...

Начальник тюрьмы, барабаня пальцами по столу, сказал:

- Этим вы только навредите себе.

Орлов выложил все, что у него накипело на душе.

- По приказанию вот этого господина меня избивали. Видно, он не просто мерзавец, - он садист. Погодите, я покажу на суде, что тут со мной сделали... Пусть видят, как обращаются с политическими заключенными. Я не верю в справедливость царского суда, но все же покажу свои раны и кровоподтеки. Я заставлю этого подлеца ответить!

Начальник заерзал на месте и крикнул застывшему в дверях стражнику:

- Почему не связали ему рук? Он бешеный!..

Не успел, однако, стражник подскочить к Орлову, как тот схватил табурет.

- А ну, не подходи! - так исступленно крикнул Орлов, что прокурор вздрогнул и уронил платок. - Эх, была не была, мне теперь все одно! Смерти я не боюсь, но и из ваших кое-кого отправлю на тот свет!...

- Слышите? Видите? - дрожа не то со страху, не то от злости, закричал начальник тюрьмы. - Этому бандиту давно уже место в Сибири! На каторге!

Он позвонил. Придерживая на боку шашку, вбежал еще один стражник.

- Сейчас же связать ему руки! - приказал начальник тюрьмы.

Орлов мгновенно вскинул табурет и со всего размаху бросил его в начальника. Раздался вопль. Стражники набросились на арестанта, повалили на пол и крепки скрутили ему за спиной руки. Бледный прокурор не издавал ни звука. Начальник тюрьмы стонал:

- Глаз!... О-ох! Мой глаз...

Орлова увели. Избитого, окровавленного и потерявшего сознание, его приволокли и втолкнули в камеру. Дверь захлопнулась, задвинулся тяжелый засов.

Прошла ночь, наступило дождливое утро. Василий не шевелился, не говорил. Во время утренней поверки в камеру никто не вошел. Никто не решался подступиться к Орлову. Боялись, что их постигнет участь начальника тюрьмы. Надзиратель протянул в узенький "глазок" два куска хлеба и две кружки кипятку, но не рискнул даже заглянуть в камеру.

Байрам не, отходил от Орлова. Он не отрывал глаз от приятеля, избитого и изуродованного, с запекшейся кровью на губах. Грудь Орлова тяжело вздымалась, в горле хрипело. Но и сейчас открытое лицо его освещалось слабой улыбкой. Уже давно остыл принесенный надзирателем кипяток, а Орлов все еще лежал без памяти. Если бы не дыхание, подымавшее его слабую грудь, Байрам давно зарыдал бы над ним, как над мертвым. Но Орлов дышал, и Байрам сдерживал слезы.

Байрама немного пугала бешеная ярость Василия, но вместе с тем он восхищался его смелостью и неукротимостью. Даже после стольких истязаний Орлов о чем-то думал, чему-то улыбался.

Ух, какая ненависть и какая нестерпимая злоба к тюремщикам пылала в душе у Байрама! Он клялся отомстить извергам.

Около полудня лучи солнца, выглянувшего из-за туч, робко пробились сквозь пыльное окошко, разделенное железной решеткой па небольшие квадратики, и заиграли на полу камеры. Теплое живое пятно коснулось щеки Орлова. Он медленно раскрыл глаза, шевельнулся и застонал от боли. Узнав склонившегося над ним Байрама, он тяжело приподнялся и, опираясь на локти, спросил:

- Что, жив еще я, да? Не погиб Васька Орлов? Байрам, скажи, разбил я голову этой сволочи или мне только почудилось?

- Кому, Вася?

- Начальнику. Пусть знают, гады, что им меня не запугать! Скорее я их заставлю дрожать за свою собачью шкуру. - Теперь он все припомнил. Лицо его было искажено от боли. Но он рассказал о случившемся, не пропустив ни одной подробности до той самой минуты, как его поволокли куда-то и избили до потери сознания. - И прокурор там был. Стоило размозжить голову и ему. Это из-за него, по его науськиванию наших товарищей вздергивают на виселицу или гноят в Сибири. Жаль, не успел. Налетели, мордастые, как свора псов, свалили меня... Теперь, брат, мне каюк! Вздернут меня.

В это время "глазок" в двери тихо раскрылся и показались красные и лоснящиеся щеки надзирателя, который обычно приносил Байраму передачу. Он с опаской прохрипел:

- Эй, Байрам, возьми, это тебе!

Байрам подошел к двери. Посылка была большая и не пролезала через "глазок". Надзиратель развернул сверток и передал его содержимое по частям. Он тихо прошептал:

- Наклонись поближе, скажу тебе два слова...

Байрам припал к "глазку".

- В хлеб запечена записка. Напишешь ответ. Зайду вечером. Понял? Вот тебе и карандаш. А у Орлова, брат, у-у, дела скверные!

- А что? - встревожился Байрам.

- Грозит смертная казнь.

- Что ты? - скорее выдохнул, чем сказал, Байрам. И еле нашел в себе силы спросить: - Когда?

- На днях...

Услышав в коридоре шаги, надзиратель с размаху щелкнул "глазок" и закричал для отвода глаз на Байрама:

- Не будет вам больше кипятку!..

Глаза Орлова были устремлены на Байрама. В них не трудно было прочесть вопрос: "Что это он говорил?" Байрам пытался догадаться - мог ли Орлов что-либо услышать? Нет, пожалуй, он не слышал. Но что придумать? Что сказать?

Байрам понуро смотрел в одну точку. Значит, скоро он навсегда расстанется с этим бесстрашным и отчаянным человеком. "Нет, нет, этого не может быть!" - Байрам не верил и не мог поверить в это. Когда гибнет один из товарищей, попавших в беду, а другой остается жив, то, несмотря на тяжесть утраты" он все же рад, что его миновала смерть. Байрам не радовался тому, что его не постигнет участь друга. Он полюбил его горячо и преданно, всем сердцем. Он искренне желал бы ценой собственной жизни спасти друга, с которым провел столько дней в мрачном застенке. Но Байрам был бессилен помешать готовящемуся злодеянию. Сознавая свое бессилие, он безнадежно развел руками и, упав на тощий матрац, заплакал.

Орлов с трудом подвинулся к нему.

- Ну что ты, что ты, Байрам? Что случилось, дружище?

Байрам все плакал, всхлипывая.

- Но ведь ты дал мне слово, Байрам! - стыдил его Орлов. - Сказал, что никогда не согнешься перед этой падалью. Стал бы я лить слезы! Вот видишь мои раны? Красивые? А попадись мне палачи снова, швырнул бы и них чем попало. Ну, будет, Байрам, стыдно! - И он, несмотря на боль в разбитом плече, приподнял Байрама. -Ну, скажи хоть, что случилось?

Глаза у Байрама покраснели. Он тер их кулаком, как дитя, и вздыхал. И вдруг, когда взгляд его воспаленных глаз упал на продукты, просунутые через "глазок", он вспомнил, о записке. Надзиратель придет за ответом.

Байрам поднял круглую лепешку, разрезанную на четыре части. Сердце его забилось. Ему казалось, что участь Василия Орлова и его собственная судьба, может быть, зависят от записки, спрятанной в одном из кусков этой лепешки.