…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс

Я помню, как он познакомился со свидетельством Шмуля Васерштайна, которое стало исходной точкой для написания книги «Соседи». Мы это обсуждали, Янек был в ужасе. Отсюда тон его книги, блестящей не только потому, что она открывает замалчиваемую и нежеланную правду, но также и потому, что делает это с позиции отстраненного, но все же потрясенного своим открытием автора.

Если говорить о Новейшей истории Польши, я считаю, что среди наших знакомых есть несколько человек, которые, безусловно, в ней останутся, в том числе Янек. Наряду с Адамом Михником, Каролем Модзелевским, Яцеком Куронем. Янек перепахал польское сознание, заставил поляков говорить об этой проблеме. До Гросса можно было сказать: «Я не знал». Историки молчали. После Гросса пошла лавина. В представлениях об истории Польши мы сделали семимильный шаг.

Если говорить о Янеке, есть еще одна очень важная вещь. Он ввязался в дискуссию о Холокосте не с позиции еврея, изгнанного из Польши и травмированного обидой по причине того, что никто в Польше по нему не скучает, никому он там не нужен — как обстоит дело в моем случае, потому что я считаю себя не поляком, а польским евреем. Янек всегда берет слово с позиции поляка, плоть от плоти, считает своей миссией воспитывать собственный народ, открывать ему его подлинную историю.

Янек пишет о поляках, а не о евреях. Об отношении поляков к евреям. Это не критика извне. Это критика изнутри. Самая что ни на есть подлинная.

Я не исключаю, что к такому восприятию действительности Янека подтолкнул болезненный для всех нас опыт эмиграции, прервавший очень близкие, очень интенсивные связи. Одновременно, хотя судьба разбросала нас по свету, мы сохранили потрясающее чувство общности. Как мы двое, так и все наши знакомые. Мы всегда знали, что, несмотря на разделяющие нас километры и разные судьбы, мы можем друг на друга положиться.

Когда я приехал в Швецию с выездным документом и пятью долларами в кармане, меня ждало письмо от Яся и чек на сто долларов, которые он скопил со своей стипендии. Это были мои первые деньги на Западе, и я так им обрадовался, что пошел и купил себе мороженое. Я мог себе позволить такое расточительство. Почувствовать себя нормальным человеком.

Через год после нашего отъезда из Польши выяснилось, что у Янека депрессия. Его бросила девушка, и к тому же в Америке на него сильно давило сознание, что он обязан реализовать данный судьбой шанс. Йель — один из пяти лучших американских университетов. Да, в Варшаве мы были элитой, но в Йеле таких, как мы, оказалось довольно много. И Янеку пришлось тяжело трудиться, чтобы не отставать, чтобы держать планку и даже подняться выше среднего. Это был трудный период в его жизни. Я поехал к нему. Не как психолог — как друг. Такие у нас отношения. Мы дружески поддерживаем друг друга всю взрослую жизнь. Уже более пятидесяти лет…

Марта Петрусевич

Профессор истории в университетах США и Италии

Ясь научил меня курить сигареты «Голуаз». Мы еще учились в школе. Ясь только что вернулся из Франции и привез эти культовые сигареты. В воскресный день мы всей компанией поехали на автобусе на Пилицу. Там — нам казалось, что мы принимаем участие едва ли не в мистерии, — Ясь достал синюю коробку сигарет без фильтра, и каждый по разочку затянулся. Кажется, это была моя первая сигарета. Я делала вид, что все хорошо, но пришлось срочно нырнуть кусты, где меня стошнило.

Однако этот первый, не слишком удачный опыт не отвратил меня от «Голуаз». Когда после мартовских событий 1968 года я уехала на Запад, мы все их курили, потому что это был символ французского Мая — папиросы леваков, бунтарей, рабочего класса. Я до сих пор говорю с хрипотцой (смех).

С Ясем я познакомилась, кажется, в клубе Михника, куда меня отвела Люцина Геберт[287]. Я запомнила, как умно он говорил. Мы ходили вместе на лекции домой к Анне Радзивилл, учительнице истории в лицее имени Лелевеля, позже она стала сенатором и замминистра образования.

Незадолго до мартовских событий я сломала ногу, и, когда начался митинг, лежала в больнице, точнее, меня там держали, потому что велось следствие по делу избиения полицейских во время демонстрации в связи со спектаклем «Дзяды». Суд состоялся почти через год, когда уже вовсю шли процессы над участниками мартовских событий. Варшавские суды были переполнены, все залы заняты, особенно маленькие, куда помещалось мало народу. Властям на руку, чтобы у бунтовщиков было поменьше зрителей. Поэтому мне достался самый большой зал. А поскольку была зима, в нем грелись бездомные. Я помню, когда четверо милиционеров — дюжие парни — один за другим заявили, будто я их избила, бездомные расхохотались.

После моего выхода из больницы, а Яся — из тюрьмы (это произошло почти одновременно) мы часто встречались. Царила атмосфера какой-то странной неуверенности. Постоянного ожидания, поскольку большинство наших друзей продолжали сидеть. Однажды мы договорились встретиться в кинотеатре «Висла», и помню — я говорю об этом, поскольку тогдашний образ Яся на долгие годы запечатлелся в моей памяти, — как он ждал меня в позе экзистенциалиста, опершись о стену, поджав одну ногу, читая Сартра или Пруста. Названия текста не помню, но в руках у него точно был «NRF» — «Nouvelle Revue Francaise»[288] — характерная элегантная обложка, четкие красно-черные буквы на белом фоне. Читал Ясь, разумеется, в оригинале.

Когда он уезжал с родителями из Польши, то, как и все, раздавал друзьям на память вещи. Я помню, надеялась, что мне достанутся все тома «В поисках утраченного времени», но увы. Библиотека была упакована. Они везли с собой в основном книги.

Я эмигрировала через несколько месяцев. Это было не совсем мое решение. Не хочу оценивать выбор друзей, но я не хотела, чтобы власть узурпировала мое право решать, польская я гражданка или нет. Это было унизительно. Мой отец, довоенный коммунист, не еврей, стоял за меня горой. То есть он не был согласен со всеми моими решениями — несмотря на симпатию к нам, юным общественным деятелям, — но считал, что я имею право на собственное мнение и выбор. Многие родители с подобным прошлым думали так же: гордились тем, что мы в оппозиции. А моя мама, еврейка, паниковала. На какое-то время она потеряла работу за «неумение воспитать дочь» — правда, потом снова ее получила, но неуверенность в завтрашнем дне осталась.