…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс

это следует делать исключительно тактично, дозировать боль, чтобы люди могли ее воспринять как собственную. А Гросс, его друг, пришел и взмахнул, как топором, этой правдой, которая его самого поразила чудовищностью насилия.

Нина: При этом следует заметить одну вещь. Янек пишет как поляк для поляков. Это честное, глубоко обоснованное нравственно стремление очистить от фальши историю народа, частью которого он себя чувствует. И которому хочет вернуть гордость.

Эугениуш: В том, что он делает, Янек тверд, как скала. А какова цена этого — не знаю. Думаю, что высокая.

Александр Перский

Психолог, основатель Клиники исследований стресса в Каролинском институте (Швеция)

Мы росли в одном варшавском дворе. Знаем друг друга с детства. Мы жили друг напротив друга, я — на пятом этаже, Янек — на втором, так что мне сверху была видна его комната. И с этим связана одна забавная история…

До войны моя мама провела несколько лет в России и усвоила сталинские порядки. В то время в СССР опоздавшему на работу грозил лагерь, так что мама была чрезвычайно пунктуальна. Она всегда просыпалась заранее, чтобы я успел вовремя в школу. А мама Яся считала, что школа не так уж полезна, и позволяла сыну поваляться в постели. Когда я бежал в школу, он еще сладко спал, но Ясь потом стал профессором в Принстоне, а я — всего лишь доцентом в Стокгольме, так что Ханночка Шуманьская, видимо, лучше знала, как воспитывать детей.

Потом пришло время учебы в гимназии и Клуба искателей противоречий. Трудно передать тамошнюю атмосферу, потому что на самом деле, если говорить об идеях, энергии и интересе к миру, это была пороховая бочка. Мы организовывали разные конкурсы, вроде того, кто прочитает больше произведений французской литературы, — и ухитрялись читать по тому в день (например, Бальзака или Флобера).

В отличие от Янека я был тогда вальтеровцем и находился под большим влиянием Яцека Куроня и его идей относительно человеческой порядочности, благородства, солидарности, ангажированности. Так что нас больше интересовала окружающая реальность, политика и поиски правды вне навязываемой пропаганды. Янек же занимался литературой, философией, учил французский и играл на фортепиано. Его дом был домом старой польской интеллигенции, он был пропитан этой атмосферой, тогда как вальтеровские группы были коммунистическими, более левыми, чем правящая партия. Со временем Янек понемногу втянулся, но порой имел совершенно иное мнение, что, в общем, было положительным фактором, поскольку подталкивало к действительно серьезным дискуссиям.

Харцерство Яцека Куроня воспитало из нас порядочных радикалов. Привыкших действовать, подготовленных к будущим сражениям. Янек жил в мире интеллектуальном, вырос в доме, где много читали, слушали музыку, хорошо питались, поскольку его мама немного разбиралась во французской кухне, что мне страшно нравилось — я при любом удобном случае старался зайти к ним поесть (смех).

Но все эти различия — взглядов и воспитания — утратили значение в тот самый момент, когда мы оказались на митинге 8 марта, а затем в тюрьме. Я помню, мы поспорили с мамой Янека на бутылку вина, что на митинг придет больше ста человек. Она считала, что нет.

Конечно, мы не знали, как все будет, и были очень удивлены как количеством людей, которые посчитали это важным и пришли на митинг, так и реакцией власти, которая решила сурово нас наказать. Оказалось, что это никакой не партнер, с которым можно вести дискуссии, — как мы наивно полагали, — а жесткая диктатура.

На протяжении всей учебы в лицее мы считали, что способны сделать что-то в рамках окружающей реальности. Членам Клуба искателей противоречий нравилось, что можно насолить партийным бонзам, заявить им, что все обстоит не так, как они говорят. Нам казалось, что мы сумеем их перехитрить. И вдруг оказалось, что мы бессильны. Охранники тюрьмы на Раковецкой носили настоящую форму и настоящие каски, и никто не мог поручиться, что не начнется стрельба.

В тюрьме можно было обмениваться письмами, а точнее, передавать друг другу приветы, потому что была цензура и все существенное и подозрительное тюремные власти моментально вычеркивали, но даже в этой усеченной форме наши послания свидетельствовали о том, что мы помним друг о друге. Однажды я получил письмо от Яся, он поздравлял меня с 14 июля, а это, как известно, французский национальный праздник, День взятия Бастилии. Цензор был, однако, настолько глуп, что не сообразил, что к чему. Я здорово повеселился, читая это письмо. В мрачной тюремной жизни, где другие решали за тебя, что можно, а чего нельзя, такие события были подобны лучу света.

Сидя в тюрьме, я решил, что, когда выйду, никто больше меня не посадит. Во-первых, я очень не люблю, когда меня запирают и подчиняют чужой воле. С психологической точки зрения именно это было для меня наиболее тяжелым испытанием. Во-вторых, меня исключили из университета, а я очень хотел учиться. В-третьих, дома заговорили о том, есть ли в Польше место для евреев, и напрашивался ответ «нет». По этим трем причинам решение эмигрировать оказалось в моем случае естественным следствием мартовских событий. Янек руководствовался подобными аргументами.

Спустя много лет, кажется, к сорокапятилетию мартовских событий, я написал статью для «Дагенс Нюхетер», главной шведской газеты. В ней я отсылал к книге об Эйхмане[286], где рассказывалось о том, как он готовил аншлюс Австрии и при помощи различных распоряжений вынуждал венских евреев к эмиграции и послушанию. Я с ужасом обнаружил, что система выдавливания нас из Польши была словно бы продиктована Эйхманом. Не знаю, где польская госбезопасность взяла свой план, но сходство оказалось поразительным.

Чтобы уехать из Польши после мартовских событий, нужно было собрать целый ряд документов в разных организациях, заплатить долги, причем уложиться в четыре недели, иначе все приходилось начинать сначала. Так же в свое время притесняли евреев в Вене. Поэтому в этой статье для «Дагенс Нюхетер» я написал, что спустя сорок пять лет осознал, что оказался элементом окончательного решения еврейского вопроса в Польше. Избавления страны от этих двадцати пяти или тридцати тысяч последних польских евреев. Я был одним из них.

Посол Польши в Стокгольме выразил протест главному редактору газеты, считая, что я преувеличиваю. Главный аргумент польской дипломатии был следующим: вас никто не убивал.

Я рассказываю об этом потому, что это позволяет — во всяком случае мне — понять Янека. Его ярость в связи с фальсификацией истории. Обнаружив документы, рассказывающие о том, как все было на самом деле, а не как нас учили в школе, он почувствовал, что должен взять на себя