Открыватели дорог - Николай Асанов

— Я подумаю…

— Понимаешь, нам нужны не раздумья, а теоретические оценки. Расчеты нам нужны: интенсивность, энергия, предполагаемый угол рождения, угол аннигиляции… Тут, — Ярослав осторожно, с какой-то странной боязливостью указал на пузырьковую камеру, окруженную фотообъективами, — тут какая-то чертовщина дает явный эффект. Может быть, это и есть отрицательные анти-ро-мезоны, а возможно, это какие-то совсем иные частицы. Ночью мы проявим фотографии, но если бы ты посчитал сегодня… — Голос его стал умильным, как будто он уже собрался на охоту и только от Алексея зависело, будет ли у Чудакова заряженное ружье.

А Горячев в это время думал, что для получения нужных оценок придется идти к счетной машине, а там теперь Нонна… Чудаков этого еще не знает, да и говорить ему об этом незачем. Пусть скажет кто-нибудь другой, но идти туда Алексею придется самому. Алексей поморщился, словно у него заныл зуб, сказал:

— Хорошо, я пересчитаю все снова…

— Только ты не откладывай, пожалуйста! — заторопился Ярослав. — Я вас, теоретиков, знаю. Вам подавай вдохновение! А у меня материал горит. Ты знаешь, сколько фотографий за эту неделю мы сделали? Около двадцати тысяч!

— Давай фотокопию из «Вестника», и я пойду рассчитывать…

Коваль остался отмечать показания счетчиков, а Ярослав повлек Алексея почти бегом в свою каморку в цокольном этаже. Там он расшвырял какие-то бумаги, фотографии и наконец подал с совершенно безразличным видом фотографию страницы из «Вестника». Ему все это было уже ни к чему. И Алексей понял: Ярослав увидел в своем фотоматериале что-то новое. Иначе зачем бы ему делать столько снимков?

Алексей снова поднялся к Шефу и положил на стол «вещественное доказательство». Михаил Борисович уставился в фотокопию настороженным взглядом.

Немецкий ученый сухим, бесстрастным языком протокола писал:

«В переданном нашему институту фотоматериале советских ученых Горячева и Чудакова по поводу обнаружения новых частиц, названных этими учеными ро-мезонами, вопреки мнению их коллеги советского ученого Крохмалева, утверждающего, что новых частиц он не видел, в трех случаях ро-мезоны идентифицируются совершенно надежно. Масса, энергия и угол вылета совпадают с теоретическими вычислениями Горячева…»

— Но это же как раз то, что надо! — с неожиданной пылкостью воскликнул Михаил Борисович.

— А вы уверены, что это так необходимо нашему Крохмалеву? — подчеркнуто добродушно спросил Алексей. — Как же он подпишет работу, для обоснования которой придется включить и эту справку?

— Ну, Сергею Семеновичу я выдал все, что ему положено!

— Однако приказа о его увольнении или объявления о том, что он отныне «персона нон грата», я не видел, — попробовал пошутить Алексей.

— И не увидите! — внезапно разъяряясь, воскликнул Михаил Борисович. — Не знаю, почему он стоит у вас поперек горла, а мне он нужен! Понимаете?

— Еще бы! — вспылив в ответ на эту непонятную ярость, воскликнул Алексей. — Но в какой роли он вам нужен? Как ученый или как передаточный механизм для ваших мыслей и желаний?

— Прошу не забываться, Алексей Фаддеевич! — вдруг грозно и высокомерно отрезал Михаил Борисович. И Алексею ничего не осталось, как попросить разрешения вернуться к своей работе.

Так он и сделал.

Простота отношений с начальством, которая столь приятна для любого младшего сотрудника, тоже должна иметь свои пределы. Так будет лучше и для младших и для старших.

13. ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ И ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ

Алексей не любил заходить в вычислительный центр. Надо было отвечать на просительную улыбку Веры, придумывать причины, которые мешали встретиться с нею, а ведь прошел уже почти год, во всяком случае, больше десяти месяцев, как Алексей прекратил эти безрадостные отношения. Но Вера все еще ждет чего-то…

Впрочем, сейчас, может быть, не ждет: ведь она увидела Нонну!

А когда-то Вера занялась его спасением. В первый год после отъезда Нонны в Ленинград Вера требовательно предложила ему и дружбу и заботу, а потом и свою непылкую любовь, в которой было больше от материнского чувства к заброшенному и обиженному, чем страсти. Она не знала Нонну, однако сумела выспросить у Алексея о ней все. Наверно, расспрашивала и других, потому что Алексею скоро стало казаться, что Вера знает о Нонне больше, чем он сам, чем родители Нонны. И она никогда не осуждала Нонну. Если Алексей сам принимался обвинять Нонну во всех грехах, Вера слушала с удовольствием, но никогда не забывала рассудительно посетовать, не преувеличивает ли он. Она словно боялась, что когда-нибудь Нонна снова встретится на пути Алексея и тогда Алексей не простит Вере того, что так сурово разговаривал при ней о своей первой любви.

Она была не очень красива, Вера, — маленькая, с утиным носиком, сухими губами, невыразительными глазками, но фигурка у нее была ловкая, руки нежные, сердце терпеливое. Ведь она знала, что Алексей не любил ее, а вот возилась с ним, пытаясь «сделать из него человека». Она так и говорила:

— Подожди, Алеша, я еще сделаю из тебя человека!

Делала это она по-своему. У нее был культ физического здоровья. Она была убеждена, что дурное настроение возникает от отравления человека токсинами, от кислородного голодания, от плохо приготовленной пищи. Теперь Алексею кажется, что Вера отказалась от своей слишком уж прямолинейной теории. Это произошло после того, как Алексей вышел из подчинения, перестал встречаться с нею, стал ссылаться на занятость работой, даже на тиранию Михаила Борисовича. Вера как-то увяла, поблекла. Не помогла ей теория «физического здоровья». Но раньше, когда Алексей хватался за ее чувство, как утопающий за соломинку, она была очень привлекательной.

Вера учила его жить полнокровно. Она первая обратила внимание на то, что Алексей все свободное время проводит за книгами. А свободным временем он считал то, когда не занимался в институте вычислениями. Вера заставила его купить лыжи и повезла за город на прогулку. Лыжи были горные, они даже понравились Алексею, пластмассовые, желто-красные, с металлическими полосками по бокам, с жестким креплением. Вера беспощадно тащила Алексея за собой сначала пять километров, потом десять, заставляла его скатываться с гор и пригорков, довела до того, что он вывихнул ногу, а потом дежурила около него две недели, пока опухоль спала и Алексей снова смог ходить.

В конце концов Алексею даже понравилось это времяпрепровождение. Он научился отличать лето от зимы, стал плавать, отправлялся в бездумные туристические походы с рюкзаком за плечами и пробегал по двадцати километров на лыжах. Одному он так и не научился — любить Веру…

Аннушка и Чудаков думали, что Алексей вот-вот женится на Вере, да и сама Вера, должно быть, ждала этого, но Алексей захандрил, перестал заходить в вычислительный отдел иначе, как по делу, на каждую Верину просьбу о встрече отговаривался работой, а когда она перестала верить отговоркам, стало еще хуже, потому что он начал отвечать сухо и даже резко. И Вера перестала звонить…

Когда Алексей появлялся в вычислительном отделе, где Вера работала сменным техником при машине, он всегда встречал ее жалкую, просительную улыбку и привык входить туда с мрачно отсутствующим видом, держаться надменно, вызывая всеобщее недоумение: ведь все знали, что он добрый человек. И все жалели Веру и сердились на Алексея.

А теперь там еще и Нонна…

Войдя в вычислительный отдел, Алексей прежде всего увидел Нонну.

У Нонны была странная особенность: где бы она ни находилась, сколько бы ни было вокруг людей, прежде всего замечали ее одну. Вот и сейчас Алексей прежде всего увидел ее стоящей среди девушек-программисток и о чем-то оживленно беседующей с ними. Алексей повел глазами направо и налево и с трудом отыскал Веру. Вера была бледна, еще более незаметна, но ни просительной улыбки, ни ищущего взгляда Алексей не увидел. И когда Алексей пересек зал, направляясь к главному инженеру, Вера тихо ушла за стеллажи, на которых мигали живые огоньки «памяти» машины.

В этот зал, защищенный тяжелыми бетонными сводами, не доносилось ни звука. Вычислительная машина, занимавшая бо́льшую часть зала своими пультами управления, хранилищами «памяти» с магнитофонными лентами и иридиевыми барабанами, стеллажами и ящиками, в которых заключены тысячи радиоламп и полупроводниковых устройств, требовала полной тишины для работы. Люди тут разговаривали вполголоса, обмениваясь непонятными замечаниями, поглядывая на мерцающие осциллографы, на вспыхивающие цветные сигналы: зеленые — когда все шло хорошо, красные — если какая-нибудь связь в машине нарушалась. Из печатающего устройства торопливо ползла непрерывная лента и свертывалась в рулон, «читающий» аппарат переворачивал перфорированные карты вопросов и проводил по ним электронным щупом, почти так же, как слепой человек читает пальцами книгу, напечатанную по системе Брайля — выпуклыми знаками. Кто-то только что задал машине большую работу, и машина добродушно ворчала через динамик, поставленный на пульте, выговаривая звуки, похожие на сигналы марсиан, как их описывал Уэллс: «Улла-улла-улла-улла!»