Семь песков Хорезма - Валентин Рыбин

— Ешь, Кумыш, и ложись спать.

Вскоре на подворье сердаров воцарилась тишина. Атамурад лег в своей кибитке, приоткрыв килим, чтобы шел свежий воздух, и долго прислушивался к таинственным звукам ночи. Ворчали в темноте верблюды, скулил не накормленный пес — о нем все забыли.

Атамурад уже уснул и вскочил внезапно от беспокойного ржания жеребца. Встревожился от чего-то его Алмаз. «Надо было напоить на ночь!» — подумал Атамурад и тут услышал топот копыт. Выбежав во двор, он лишь успел разглядеть тень удаляющейся со двора лошади. Это его не на шутку перепугало и он закричал:

— Аманнияз, вставай, коня увели! Вставай быстрей!

Из кибитки выскочил полураздетый Аманнияз. В кирпичном доме спали джигиты—выбежали и они, кинулись в конюшню. Серого жеребца как не бывало.

В следующую минуту братья мчались на неоседланных лошадях за ночным вором. Он проскакал по городу, взбудоражив всех собак. Лай на улицах стоял оголтелый. И по нему можно было определить, в какую сторону подался вор. Он уходил в степь — несколько псов со свирепым лаем преследовали его.

Погоня с руганью и угрозой продолжалась долго. Наконец братьям удалось догнать беглеца. Конь под ним, споткнувшись, рухнул наземь и перевернулся через голову.

— Мой Алмаз! — в отчаянии закричал Атамурад. — Этот негодяй убил его.

Он нагнулся над лошадью и схватился за голову. Тут же конь захрипел и вытянулся, Когда Атамурад

— Ты, Аманнияз, гоже свой язык не высовывай, — упрекнул его Рузмамед. — На Ашаке я живу словно между двумя мирами. Один мир — Хива, другой — Россия. Если настанет время выбирать, с кем жить, куда идти, я, не раздумывая, пойду в Россию. Тебе, Аман-нияз, советую, забудь Хиву. Считай, что твой отец Рузмамед совершил глупость, когда отдал тебя в сотню Хива-хана. В Хиве ты потерял облик туркмена... Ты стал верным псом Мадэмина... Из-за тебя страдаю и я. Люди старые спрашивают меня: верно ли живешь, Рузмамед? Доволен ли своими сыновьями? Надо ли терпеть бесчинства хана? Ханские серкеры и раисы душат нас налогами. Не превратятся ли туркмены из вольных сынов пустыни в покорных рабов хана?

— Правду говоришь! — поддержал Атамурад.

— Отец, я никогда не стану верным псом хана, — обиделся Аманнияз. — Я могу покинуть Хиву хоть сейчас, но чем мы будем кормить семью, когда придут серкеры и прогонят нас с арыков? Разве проживешь на одних овцах?

— Аллах милостив, прокормимся, — не возражая больше, отозвался Рузмамед.

После обеда они вышли из юрты. Рузмамед повел их под навес, где лежали канары с шерстью. Мешки отяжелели от сырости, и Рузмамед высказал беспокойство, как бы купцы Гурлена и Ханки, куда отвозили сердары шерсть, не отказались от нее.

— Я ждал вас осенью, — упрекнул Рузмамед. — Вы приехали зимой. Не будем терять время, а то и до весны не вывезем свое добро отсюда...

На другой день они занялись погрузкой шерсти на верблюдов, чтобы немедля отправиться в путь. За этим занятием их и застал гонец, прибывший из Куня-Ургенча:

— Аманнияз, прости, если принес неугодную весть, Мадэмин-хан зовет тебя.

— Хай, шайтан! — выругался Аманнияз. — Чтоб ему подавиться!

На другой день сердары гнали верблюдов в Куня-Ургенч. Еще через двое суток Аманнияз вошел к город-скому хакиму. Тот зачитал фирман о новом походе.

Аманнияз принялся собирать своих джигитов: разослал людей в аулы — на север к Кунграду, на Узбой — в чабанские коши. Неохотно съезжались воины. По неписанному, но четко соблюдаемому договору служил в ханском войске каждый десятый туркмен, но и эти избранники противились службе, не видя в ней ей смысла, ни выгоды. «Лучше в Персию на аламаны ходить, чем служить за мешок хлеба хану!» — постоянно слышались в аулах протесты. Но именно мешок хлеба и привязывал иомудов к Хиве. Из-за него и старались аксакалы держать в повиновении своих джигитов; вразумляли их, наставляли, случалось, даже наказывали, но добивались своего — по зову хана ехали в Хиву. Аманнияз в эти дни только и слышал: «Еду, потому что ты просишь!» — «Только ради тебя, Аманнияз!» — «Аманнияз, никогда бы не поднял ни копья, ни сабли на своих, боюсь, Мадэмин перережет потом всех ургенчцев», Вот такие долки шли в съехавшихся сотнях, и они-то пугали Аманнияза. «С таким войском и до Мургаба не доедешь — половина разбежится», — удрученно думал он.

С тяжелым чувством простился он с Майсой. Жена с невыразимой тревогой и горестью смотрела ему в глаза, и ему казалось, что она смотрит в самую душу, будто там, на дне ее, было начертано: «Ты погибнешь, Аманнияз».

— Не смотри на меня так, эй, женушка! — попытался он взбодрить ее. — Не в первый раз иду в поход. Быстрый конь и острая сабля всегда выручали меня, выручат и на этот раз.

Губы у Майсы предательски задрожали, не выдержала она — сначала всхлипнула, потом заголосила на весь двор, на колени упала, обхватила мужа за ноги. Он оттолкнул ее, разразившись суровой бранью:

— Ты что?! Или почувствовала покойника? Или уже запах смерти на мне! Прочь с глаз моих!

Жена, пятясь, скрылась в кибитке. А он долго еще, пока отвязывал коня и подтягивал подпругу, ругался. Прежде чем выехать со двора, Аманнияз простился с матерью. Энегуль, твердо сжав губы, похлопала его по плечам, провела ладонью по лбу, словно отводя от сына все будущие беды, и когда он повернулся, чтобы идти, подтолкнула его в спину:

— Пусть сопутствует тебе счастье, сынок. Пусть всевышний хранит тебя в бою и дороге...

— Спасибо, мама... — Голос Аманнияза дрогнул, и опять жаркая волна тревоги обволокла его сердце,

Ему вдруг сделалось стыдно за грубое обхождение в Майсой, и он, вскочив на лошадь, повернул ее боком к кибиткам. Он знал, что Майса следит за каждым его движением в щелку, и сейчас выйдет — догадается, что муж простил жалкие ее слезы. Ну, конечно, вот она робко выглянула из юрты, на какое-то мгновение замешкалась, словно спрашивая, можно ли подойти и, поняв, что не только можно, но и необходимо, быстро-быстро заспешила к мужу. Она протянула к нему руки, он склонился с сёдла и прижался к ней щекой.

— Прости, Майса... Будь железом во всех горестях. Береги сыновей...

С отцом простился у ворот. Рузмамед, чтобы не по казать волнения, стиснул зубы и нахмурился.

— Будь достойным, сынок... Не урони чести туркмена, — сказал строго.

Выпрямившись, Аманнияз круто повернул коня и, не оглядываясь, выехал со двора,

IV

На третьи сутки, как и рассчитывал, Аманнияз с джигитами был в Газавате. Здесь в караван-сарае уже собрались всадники из всех туркменских селений. Приехав небольшими отрядами — по сорок-пятьдесят человек, — они держались порознь друг от друга. Лишь местные туркмены не вывели еще коней, и не торопились это сделать, зная, что в поход идти — не плов есть. Пройдет не один и не десять дней, прежде чем войско снарядится в дорогу.

Аманнияза газаватцы давно ждали, зная, что он должен возглавить объединенные туркменские сотни. Едва он въехал в караван-сарай и слез с коня, как к нему подошли несколько молодцов в косматых тельпе ках и длиннополых хивинских чекменях. Схватили радостно за руки, принялись расспрашивать о семье и доме, о собственном благополучии. Всех этих джигитов он знал по прошлому походу в Мерв — крепкие, здоровые парни, сорви-головы. Скажи слово, и снесут любому голову — хоть Богу, хоть черту. Но и у них сегодня сомнения: надо ли ехать в чужие края?

— Кара-кель дома? — не слушая их, спросил Аман-нияз.

— Ждет он тебя, специально за тобой пришли, чтобы проводить. Отдай своего скакуна джигитам, они накормят-напоят его.

Кибитки Кара-келя стояли на берегу Газават-арнази — широкого канала. Летом, во время обилия воды в Амударье, из канала не только разбирали воду на поля, но по нему свободно ходили парусники. Сам Кара-кель давно уже владел несколькими каюками и зарабатывал большие деньги на них. С ранней весны до поздней осени курсировали его суда от Газавата до Хивы и обратно, перевозя грузы на базар и с базара. Простые дехкане, зажиточные туркменские баи, хивинские купцы — все пользовались его каюками. Три вида каюков — малые, средние и большие — держал он всегда в исправности, и, по мере необходимости, мог отправить в путь любые из девяти имеющихся. Восемь рабов-невольников жили у Кара-келя в черных кибитках. Днем занимались погрузкой и выгрузкой товаров, чинили суда, звенели молотами в кузнице, а ночью хозяин сажал их на цепь и выставлял охрану. Благодаря своим парусникам Кара-кель не только разбогател, но и завоевал авторитет среди газаватцев.

Кара-кель встретил Аманнияза в восьмикрылой кибитке с распростертыми объятиями. На ковре появился чай, затем принесли шурпу и плов. И беседа пошла непринужденно.

— Не дает нам с тобой покоя Мадэмин, чтоб его толстый зад выгрызли шакалы! — лихо начал Кара-кель. — Говорят, он хочет своей славой затмить Надир-шаха. Если это так, то вел бы нас в Персию и Сирию! Зачем ему опять понадобились несчастные сарыки? Да у них кроме грязных кошм ничего нет!