Сокровища Валькирии: Звёздные раны - Сергей Алексеев

— Дальше ничего не помню…

— Ладно, давай вместе!.. Ты упомянул о пороках. А что, у гоев их нет?

— Есть… Но они продиктованы другой жаждой.

— Какой же?

— Жаждой познания мира. Или Бога. Это всё равно…

— А летарий, на твой взгляд, думают только о земном? О хлебе насущном?

— Нет, не только. — Святослав испытывал чувство, будто всё время идёт на ощупь в тумане. — И они стараются познать его… Изучают, пишут труды, философские трактаты, создают целые научные школы, учения и даже религии… Но в результате всё это создаётся не для познания, а чтобы самим утвердиться в мире, достичь власти.

— Замечательно, пошли дальше. Человек и летарий существуют, как вода и масло? Не смешиваются? Не переходят в противоположное состояние?

— Не знаю… Не помню.

— Вот ты раньше говорил, что дарвины продолжают эволюционировать. И могут через миллионы лет обрести божественную душу…

— Верно, могут, но через миллионы лет беспрестанного совершенствования…

— А гой может стать дарвином?

— Это очень просто, в течение одной жизни… Нет, даже за несколько дней… За один миг, если совершит хотя бы один поступок, противный божественной человеческой природе.

У следователя снова что-то захлопнулось. Сгорбившись, он побродил по кабинету, затем попросил принести таблетку от головной боли, выпил её и некоторое время сидел напротив Насадного, с тоской глядя ему в лицо.

— Да, я вспомнил, — вдруг спохватился Насадный. — Вспомнил, чем ещё отличаются… Летарии всё время просят…

— Что они просят? — отвлечённо спросил он.

— А всё. И у всех. У людей — милостыни, у Бога — хлеба насущного… Если им не подают, они берут обманом. Но если не удаётся, объединяются и берут силой…

— Это я тоже знаю, — проговорил следователь. — И слышать о них не могу! Ты бы вспомнил что-нибудь такое, отчего человеку жить стало легче!

— Я об этом никогда не забывал, — признался он. — Есть одно место на земле… Забытый сад, тот самый, где я был…

— Но ты же не можешь вспомнить, где он находится!

И всё начиналось сначала…

Потом его перестали вызывать на допросы, однако к глазку в двери подходили какие-то люди, смотрели на Насадного, невнятно, шёпотом переговаривались и уходили. И на третий его не беспокоили. Странный этот перерыв напоминал знакомую ситуацию, когда у него сменился следователь, и сейчас он полагал, что снова будет замена, однако на пятый день отвели в комнату для допросов и незнакомый человек в военном стал вдруг расспрашивать его о следователе — о чём говорили, как себя вёл на последнем допросе, не обещал ли освободить.

Спустя полгода Насадный узнал причину: после допроса следователь приехал к себе в гостиницу, написал какую-то записку, лёг спать и больше не проснулся. И ещё узнал, что первые два тоже исчезли не так просто — один был уволен с работы, а впоследствии и сам угодил в лагерь; второй действительно заболел и попал в закрытую психиатрическую лечебницу, откуда уже никогда не выходил.

Но тогда он не знал этого и, сидя в тюремной камере Бутырок, определил себе всю будущую судьбу, решив, что всему виной эти его странные воспоминания, от которых так легко сойти с ума…

8

Он очнулся в момент, когда обрушился поток ледяной воды, и сразу понял, что его не застрелили, а ударили чем-то по затылку. А сейчас, значит, отливали, чтобы продолжить муки. Удивительно, сознание включилось сразу, то есть он чётко вспомнил, где находится и что произошло. Не открывая глаз, чтоб ничего не заметили, Зимогор осторожно двинул рукой и нащупал увесистый булыжник. Надо чуть приподнять веки, пока стекает с лица вода, высмотреть, где кто стоит, и ударить внезапно. Тогда точно застрелят, просто с испугу, по инерции: уголовники все психи…

Он приоткрыл глаза и увидел над собой топографа с резиновым ведром. Он что-то говорил или спрашивал, однако в ушах гремело и Олег различил лишь шевелящиеся губы.

— Где?.. — будто бы спросил Зимогор. Реакция была странной — топограф засмеялся и вылил остатки воды на грудь. Потом что-то сказал, махая рукой за реку.

— Ты живой? — он не слышал даже собственного голоса, однако говорил правильно и связно, поскольку его понимали: спутник радостно закивал головой.

«Почему он живой?» — подумал Олег, вспомнив серый ком тела на берегу.

А он был живой и невредимый, судя по внешнему виду. И даже почему-то весёлый…

Зимогор привстал на руках, земля ещё валилась в одну сторону, и падала голова. Топограф побежал к реке, а Олег пощупал затылок, откуда разливалась тупая боль. Закрыв глаза, чтобы не упасть, он посидел со стиснутыми зубами, и когда снова поднял веки, головокружение не прекратилось, хуже того, начало тошнить — значит, сотрясение мозга…

А топограф бегал, как молодой, и даже не запинался…

Когда он вернулся с водой и стал совать край ведра ко рту, Зимогор оттолкнул его и спросил:

— Почему ты живой?

Лицо у напарника вытянулось, забегали глаза и опустились плечи. Олег не услышал ответа, а сурдоязыка не понимал, зато обнаружил, что в гремящий звон вплетается ритмичный переливный шум горной весенней реки. Топограф суетился: принёс из машины и расстелил спальный мешок, намереваясь переложить Зимогора, затем открыл автоаптечку и закопошился в лекарствах.

Олег поднялся на четвереньки, затем, кое-как удерживая равновесие, встал на ноги. Земля продолжала валиться на один бок, и идти по этому крутому косогору было невероятно трудно. То и дело оступаясь, он добрёл до кромки берега и зашёл в воду. Он не умывался — и так был весь мокрый стараниями топографа; он чувствовал потребность находиться в речном шуме, который выдавливал из головы пустоту, чугунный грохот и боль. Спутник, подобно наседке, прыгал по берегу и что-то говорил, жестикулируя руками и пальцами.

После того как Зимогора стошнило, кажется, стало легче, но, выйдя на сушу, он вновь ощутил бесконечный крен земли. Правда, открылся слух.

— Мне тоже досталось, Олег Палыч! — оправдывался топограф, норовя подставить плечо. — Поддых саданули, думал не встану!.. Едва потом отдышался! Кажется, рёбра треснули, в грудной клетке…

Он попросту прикинулся мёртвым и отлежался, чтоб больше не трогали.

Возможно, и правильно сделал…

Добравшись до машины, Олег сел за руль: местные бандюги ничего не тронули, не испортили, двигатель завёлся сразу. Он не выбирал направления, а поехал дальше, по броду через реку и по лесистому распадку — куда тянула дорога. Однако катиться на колёсах по вздыбленной и тряской земле оказалось ещё труднее, чем идти. Каждая выбоина на дороге отдавалась болью в затылке, и ком тошноты плавал у самого горла. Он стискивал зубы и газовал, поскольку чудилось, будто всё время едет в гору. А топограф не затыкался: