Сокровища Валькирии: Звёздные раны - Сергей Алексеев

— Замолчи! — не владея собой, крикнул учитель.

— Вы же просили рассказать об эволюции…

— Да, просил! Но ты несёшь Бог весть что! Где… От кого ты всё это услышал?

— В эвакуации я учился в школе, — привычно ответил Святослав.

— Уходи! Прочь! Вон из класса! — закричал учитель и замахал руками.

Он ушёл, забыв свой портфель в парте, и до конца дня бродил по городу под впечатлением воспоминаний и совершенно не замечал, что происходит вокруг, и не думал о будущем. Когда же с сумерками вернулся домой, обнаружил в своей коммунальной квартире обеспокоенную мать и людей в тёмно-синих шинелях.

Арестовали сначала обоих, но мать через два дня выпустили, а Святослава продержали в Крестах больше месяца. Сначала он решил, что донёс учитель биологии, однако через несколько дней арестовали и его. В основном допытывались, где Насадный был в эвакуации, в какой школе учился и кто ему открыл теорию, пересказанную на уроке.

Дорога, по которой Святослав ехал в эвакуацию, не запомнилась вообще, и ему до сих пор казалось, что группу детей, собранную с улиц, вывезли из Питера на трамвае. Обратный путь отпечатался в сознании в виде каких-то вокзалов, где получали кипяток, набираемый в термос, ещё был густой пар в морозном воздухе, безногий калека, пляшущий на ягодицах и прихлопывающий деревяшками, туманное солнце над заснеженной землёй, немецкая речь в колонне пленных, костистый старик в островерхой рысьей шапке и ещё чьи-то руки, резкий запах сгоревшей буксы и множество мелких, ничего не значащих деталей, рассыпанных, как стекляшки из разбитого калейдоскопа. Поезд двигался медленно, подолгу стоял, и окна были настолько заморожены, что не хватало дыхания, чтобы отогреть хотя бы глазок.

И место, где он прожил два года, запомнилось по одной только яркой примете, в точности повторяющей давнее сновидение: забытый сад, высокие, старые деревья и крупные плоды, которых никто никогда не пробовал. Остальное будто растворялось в ощущениях, красках, отдельных фразах и словах, произнесённых кем-то невидимым. Цепкая детская память словно отказывала, когда он пытался вспомнить подробности блокадной и эвакуационной жизни.

После нескольких очных ставок учителя биологии освободили, однако лишили права работать в школе. Потом Насадного несколько дней не тревожили и разрешили даже свидание с матерью, которая всё это время хлопотала об освобождении сына, ибо по закону арестовать могли только с четырнадцати лет, а Святослав ещё не достиг такого возраста. Мать и сообщила, что следователь сильно заболел, попал в больницу и теперь, наверное, будет другой. Ему же было всё равно, поскольку тюремная жизнь, лишение свободы никак на него не действовали. Это сильно возмущало всех следователей, кто с ним хотя бы раз беседовал, а некоторых вообще выводило из себя, и они начинали кричать, что он маленький и злобный враг народа и что его обязательно сгноят в лагерях.

Через месяц Насадного этапировали в Москву и здесь за него действительно принялся другой следователь, совсем не строгий, как прежние, внимательный и обходительный. Он даже не допрашивал, а просто дружески беседовал, угощал чаем и печеньем, иногда приносил мороженое и успокаивал, что всё обойдётся — мол, Святославу дадут возможность сдать выпускные экзамены, поступить в вуз, интересовался, какая профессия ему ближе, но сам между делом всё время возвращался к периоду эвакуации.

В протоколах было записано, что из блокадного Ленинграда его вывезли какие-то люди в военном, называющие себя гоями — Святослав был ещё под очарованием воспоминаний и рассказал это на первом допросе. Прошлые следователи вообще не заметили такого обстоятельства, пропустили, а нового больше всего интересовало именно оно. Насадный был бы и рад рассказать о своих эвакуаторах, да память, словно явление, существующее в нём само по себе, отказывала напрочь. Такое уже случалось с ним около года назад, когда он на Кировском проспекте встретил двух человек — мужчину и женщину пожилого возраста. Они медленно шли навстречу, почтенные, солидные, уверенные в себе: она с зонтиком от солнца, он с чёрной сверкающей тростью. А лица их настолько знакомые, что Святослав остановился, лихорадочно вспоминая, кто же это? И хорошо ли будет пройти мимо, не узнать, не поздороваться, проявить неуважение; вдруг они узнают его?.. Проще было бы свернуть в переулок, коль память коротка, однако близко даже подворотни нет, всё на виду!..

Он облегчённо вздохнул, когда разминулись, но всё ещё продолжал вспоминать, где и при каких обстоятельствах видел эту представительную пару, отчего так ярко запомнились их лица?.. И лишь когда удалился на несколько кварталов, когда они затерялись среди прохожих, а может, и свернули куда-то, Святослав вспомнил.

И впервые обнаружил ещё одно свойство своей памяти — спасительное, потому что прошёл мимо тех самых людоедов, которые отняли у него валенки и бидон с водой…

При всём этом он знал, что на самом-то деле ничего не забыл, и всё увиденное, пережитое находится в нём, хранится в каких-то особых, тайных запасниках до случая, когда это потребуется.

— Ты должен вспомнить, — твердил ему следователь, искренне веря, что у него действительно провалы в памяти. — Это бывает, ты многое пережил в своей жизни, и тяжёлое забывается скорее, чем доброе и счастливое. Извини, что я заставляю тебя переживать всё заново… Но всё, что произошло с тобой в эвакуации, представляет большой научный и… государственный интерес.

Потом говорил ещё о «холодной войне», о врагах СССР и «железном занавесе», а Святослав чувствовал, что этот занавес опустился в его сознании.

— Нам известно, люди в военном, о которых ты говоришь, вывели из Ленинграда не только тебя одного, — менял он тему разговора. — Есть ещё такие же случаи, и мы нашли других детей, с которыми ты ехал в эвакуацию. Они рассказывают, что жили в семьях у каких-то людей… Ты тоже жил в чьей-то семье?

— Да, там была бабушка. — Проносилась искорка воспоминания. — Большая русская печь и старые, сухие баранки…

— Какие баранки?

— У бабушки в узелке. Она угощала…

— И всё?

— Нет… Ещё убили лося, и рыжий мужик принёс мясо.

— А где помещалась школа, в которой ты учился?

Что касалось школы, Святослав вообще ничего не мог вспомнить, подолгу сидел в отупении, однако следователь не терял терпения, заходил с другой стороны.

— Твоя мать утверждает, что в сорок третьем у тебя была сильнейшая дистрофия, не росли зубы. После такого заболевания обязательно бывают осложнения и последствия. Вот акт медицинской экспертизы: ты совершенно здоров и развит не по возрасту. Ну а твои великолепные зубы я вижу и без врачей. Может быть, помнишь, как тебя лечили? Поили отварами, давали какое-то снадобье — капли, порошки?..