Выбор воды - Гала Узрютова

Подо мной – плот из холодных простыней (кондиционер всегда на семнадцати градусах), движущийся по этой общей воде: от одного берега к другому мы идём неслышно, мы плывём, когда нас никто не видит, плывём всю ночь – то ли приморскую, то ли волжскую, то ли чью-то чужую ночь, вдруг оказавшуюся у нас на пути. Плот идёт этой дорогой впервые, держаться ему не за что, кроме движущейся воды, держаться мне – не за что.

Причалить – ещё не означает найти землю под ногами, причалить – значит остановиться, чтобы следующей ночью лечь на тот же плот и подтвердить его весом своего тела. Даже не знаю, принадлежит ли этот плот мне, или он – плот каждого, кто ночью плывёт между морем и рекой, между соседними отельными номерами, меж берегов – своих ли, чужих, в темноте не различить.

…Джетлаг разбудил меня через три часа, заснуть снова не вышло, – идти на море, идти прямо сейчас и не оглядываться: пока войско у кровати спит и не чует. В этой пасти Амурского залива – или уже в её глотке – ночью так тихо, что крабы десятками выползают на огромные камни, торчащие из воды, и не боятся даже света телефона. Густые водоросли, оттенка разбухшего от воды зелёного, шевелятся под ногами, но не хватают их, а говорят йодом и солью.

Пусть этот берег никогда не кончится, пока я по нему иду, пока не останавливаюсь. Его хватит, его мне хватит. Но впереди – забор-сетка: лодочная станция с десятком байдарок. Белые острые клыки, жующие темноту, вываливающие её на меня – непереваренную.

У байдарок нашла весло с двумя лопастями – и вошла в море, скользнувшее по ногам ночным августом.

Идти против волн всё тяжелее, одежда намокла – теперь замерзать, теперь ждать судорог. Отпустить весло, просто идти вперёд. Всё равно идти. По холодному, по-своему. Идти. Кто-то схватил меня за ноги – не вода, не судорога, а оно – войско, что лежало у моей кровати. Проснулось, не обнаружило меня – и явилось сюда, хватает за ноги, не отпускает. Я упала и на коленях дёргалась к берегу. Весло было уже далеко, и теперь мне не на что опереться. Эти звери не давали двигаться вперёд, кусали за ноги, хотели моего страха. Но когда я выбралась на берег и легла отдышаться на водоросли, страх куда-то исчез, остался только холод.

Не помню, как дошла до номера. Помню только, как сняла с себя всё мокрое, завернулась в одеяло и легла на краю – дальше от стены, ближе к воде. Теперь уже я не знала, дрожала ли от холода, от судороги в ноге или от ожидания того, что скоро войско вернётся. Вернётся и ляжет у моей кровати.

Человек никогда не знает, на какое утро способен, пока не проснётся и не проживёт его.

…Утром в фонтане парка у моря оранжевые карпы кои плотно плыли по кругу, откликаясь на корм, который матери покупали детям в специальном автомате. В мутной муниципальной воде фонтанного ада их оранжевый кажется неуместным, но карпы поворачивали на новый круг. Иногда на бортике фонтана появляются мёртвые рыбы, не выдержавшие вращения в этой протухшей тесноте. Другие сдохшие карпы – по какой-то рыбьей инерции – заходят на очередной круг вместе с ещё живыми: кажется, кои этого даже не замечают, в привычной духоте они плывут чешуя об чешую, не останавливаются. Впрочем, иногда рано утром я заставала карпов подвисшими в глянцевой зелени, почти недвижимыми – то ли они впадали в сон, то ли в Рай, в котором не надо двигаться по кругу.

На берегу китайский рыбак в брюках, пиджаке и кепке то взмахивал руками, будто зазывая рыбу, то сам становился удочкой, то был неподвижен. Он оглядывался и наблюдал за мной, лежащей на перемешанных с песком водорослях. Поймав рыбу, мужчина радостно принёс её мне и заговорил на русском.

– Краснопёрка! – повторял он, пока та хлопала ртом последний воздух.

Рыбак показал мне червей, на которых ловит, и, помолчав, выдал свою тайну – клюёт здесь только в этом месте.

– Мой отец был рыбаком, иногда на льду часами сидел, чтобы рыбу поймать.

– Лёд – холодно. Слишком холодно! Лето, я люблю летом!

– Может, отпустим краснопёрку? – спрашиваю его.

– Нет. Есть её хочу, есть. Жарить!

Мужчина положил рыбу в ведро.

– Хочу рыбу отдать тебе, – сказал он вдруг. – Жарить, вкусно!

От краснопёрки я отказалась, переворачивая во рту её жареный вкус, мешки пойманной отцом волжской рыбы, мешки жареного детства.

Вечером возвращаться в отель не хотелось – просто досыта идти, нагулять себе новую жизнь.

Этого спортивного поля у отеля я раньше не замечала. Лечь – в самом центре поля, там, где отмечен круг. Спина расслабилась не сразу: лишь тогда, когда я ощутила прорезиненное покрытие поля задницей и лопатками, к полю было допущено всё остальное.

Деревья наверху оставляют дыру, чтобы не сомневалась в небе, чтобы вёдрами лил дождь, прямо в центр поля, в центр меня. Человеку всегда надо видеть небо, вот он и садится у окна в самолёте, вот он и отворачивается к окну, когда не хочет о чём-то говорить.

В воротах темно, некому передать мяч.

…Наутро собиралась в аэропорт – и, лишь почувствовав тяжесть, вспомнила, что набрала в Стеклянной бухте полрюкзака солёных стекляшек. Чужих камней, не моих.

На соседнем балконе парень улыбается глазами, пытается сделать селфи с носком, надетым на руку. У носка этого пуговицы тоже улыбаются, будто уже и лягушонок, а не носок. В общем, друг.

– Давай я вас сфотографирую? – предлагаю ему.

– Спасибо, – парень отдаёт мне телефон. – Везде с ним фотографируюсь, когда куда-то езжу.

– А я набрала стекляшек – и не знаю, что с ними делать, – показываю тяжёлый рюкзак после того, как мы сделали несколько кадров.

– Их всегда можно отпустить, – говорит то ли он, то ли лягушонок на его руке.

Сказал это так просто, что я вытряхнула рюкзак на балконе: хватаю камни один за другим и бросаю их с пятого этажа. На огромном газоне отеля их никто не заметит. Разве что солнце довершит дело, начатое морем.

Грею в руке три стекляшки из бухты, которые решила оставить себе, – цвета густого яблочного мармелада, прозрачного изумрудного холода и серых перьев чайки. Они совсем не такие, как те камни с номером телефона, что я разбрасываю по разным городам мира. Совсем не такие, как тот камень, что я выбрала вчера в