Выбор воды - Гала Узрютова

альбом, подписывает. Йоже в Лондоне. Йоже с друзьями в Любляне. Йоже в Осло. Йоже в Альпах. Йоже с новой прической. Йоже, Йоже, Йоже.

– Выброси.

– Не хочешь посмотреть?

Пролистав снимки, Йоже останавливается на последнем фото.

– Это мой день рождения. На прошлой неделе. Здесь отмечали, в ресторане. Отец хотел зайти, а я его не пустил. Напился и вытолкал его.

Йоже рвёт фотографию и бросает в воду. В воде кадры темнеют, лоскуты держатся вместе, пока Йоже не разбивает паззл ногой.

– Мать места себе не находила. Она бы никогда так с ним не поступила. На стенку лезла, я смотреть не мог. Это сейчас у неё новый человек. Хотя бы улыбаться стала. Но кто вернёт ей эти три года? А он прощения только через год попросил!

– Он жалеет.

– Он даже платья матери не отдал, чтобы своих новых баб в них одевать.

– Их никто не надевал. Он их постирал, погладил и повесил в шкаф.

– Отец? Гладил? Никогда не поверю. Живёт исподтишка. Привёл ту шлюху, а теперь наглаживает платья?

Ударив по воде, Йоже быстро уплывает от берега.

я ещё на озере, Эверетт.

каждую ночь озеро засыпает,

ложась само в себя и принимая форму самого себя.

какой бы формой стал ты,

если бы был озером?

я была бы кругом.

никогда не могла нарисовать круг от руки:

конец линии не хочет возвращаться в начало.

Думал, ты уже не ответишь.

Я был бы треугольным озером.

Нет ничего более похожего на круг,

чем треугольник.

Бохинь – вытянутый длинный овал,

но кажется мне кругом.

Не знаю человека,

который бы согласился на треугольник,

если бы у него был выбор

между треугольником и кругом.

Треугольник гораздо проще превратить

в прямую линию,

чем круг.

Но только дай человеку прямую линию,

как он тут же сворачивает её в круг.

у прямой линии нет конца,

а у круга – есть.

или человеку так кажется.

Если ты развернёшь овал озера в прямую,

я тебя никогда не догоню.

Не каждый день находишь телефон на камне.

Назначь любое место и время на озере,

я приду.

Алеш уже уехал на работу в Любляну.

– Зачем ты меня сюда привела?

Йоже ещё спит на ходу, пока я рассовываю вещи из сарая по картонным коробкам.

– Что ты делаешь?

– Уноси коробки.

– Куда?

– В дом.

Йоже хватает мою руку, и коробка падает.

– С чего ты решила, что можешь распоряжаться отцовскими вещами?

– А с чего ты решил, что можешь распоряжаться его домом?

Я раскладываю вещи по коробкам и выношу их, пока Йоже ходит по сараю и пинает всё, что валяется на полу. Открыв шкаф, он рассматривает выглаженные платья матери, достаёт коралловое с длинным рукавом, поправляет на нём пояс, вешает его на место и громко хлопает дверцей.

Сразу две коробки нести не получается; старая обувь, книги, инструменты сыплются на траву. Я поднимаю одну коробку, Йоже берёт вторую и направляется к дому.

В сарае Йоже распределяет вещи на несколько куч, самая большая из которых – на выброс.

– И платья все выбросишь?

– Мать сказала, они вышли из моды.

Из накопленных в сарае вещей можно сложить чужую жизнь. Чёрные женские туфли хорошо смотрятся рядом с чёрными мужскими ботинками, – но подойдёт ли изгиб этой стеклянной вазы к выпуклости того старого радиоприёмника? От прикасания к старым вещам руки становятся шершавыми.

Взяв потрёпанную детскую книгу с цветными иллюстрациями, я хочу переложить её в коробку, но оттуда выпадает засушенный цветок. Большие лепестки когда-то были ярко-красными.

– Давай быстрее! Что ты там нашла? – Йоже берёт у меня цветок, и три лепестка рассыпаются.

– Твой?

– Раньше здесь с матерью собирали. Никогда не мог выговорить названия этих цветов. Только она может.

Схрустнув цветок в руке, Йоже бросает его кости, ставшие мукой, на траву. Он переносит очередную партию коробок к дому, а я занимаюсь остальными вещами.

В шкафу молчат овцы, зайцы, свиньи, лисицы, лошади из глины. Фигуры с нарушенными пропорциями выглядят так, будто это разные вариации одного и того же животного. Я выношу их из сарая и расставляю на траве.

– Отец раньше увлекался. Привозил глину, сидел в гараже и лепил. Это его успокаивало, когда они с матерью ругались.

– Красивые.

– Да ты посмотри, у них же лапы больше туловища. Одна лапа длиннее, другая короче. У слона вообще уши маленькие, как у свиньи. Ты когда-нибудь видела слона с такими ушами? Уши слона должны быть ушами слона, а не зайца.

Внутри остаётся только то, что и должно находиться в сарае, – автозапчасти, старые журналы, канистры, инструменты. И пианино в грязном чехле, которое мы унести не смогли.

Через открытое окно свет свободно заходит внутрь. Словно никто не жил здесь всё это время.

– Что жрут овчарки? – мама пытается говорить спокойно.

– Какие овчарки?

– Любкины. Что жрут опоссумы и еноты, я знаю. А что жрут овчарки?

– Мам, ты что – её отравить хочешь? Не смей!

– Эта Любка меня со своей овчаркой достала! Иду сегодня в магазин, никого не трогаю. И её псина эта – овчаристая. В траве шоркается, жрёт чего-то. И задыхаться, видно, начала. Пришлось в её эту пасть вонючую лезть, вытаскивать. Кость застряла. Три раза руки мыла. Лежит теперь у меня на веранде, жрать просит. А что она жрёт – я не знаю. Звоню Любке, чтобы она забрала свою псину, – она трубку не берёт. Она же со мной не разговаривает.

Вечером Алеш вернулся из Любляны, и Йоже повёл его в дом.

Я решила спать в сарае. Завтра нужно уходить отсюда, а я понятия не имею, куда. Нет никаких планов. Есть только кости. Есть ночь, когда можно поспать в пустом сарае, и свет, идущий от луны через открытое окно.

Гигантская белая капля падает на землю, на пианино. Клавиши откликаются не сразу. Кашель курильщика, который давно завязал, но вдруг закурил в дождливую погоду.

Клавиши не понимают, способны ли ещё на звук, пока я не начинаю играть. В руках появляется мелодия, которую я не знаю, но играю, потому что умею её играть. В темноте мелодия твердеет под моими пальцами. У неё нет начала и конца, есть только движение. Барахтается под ладонями всё громче – этой ярости хватило бы