Игра ангела - Карлос Сафон

— Не извиняйся. Это правда.

Потупившись, я вышел из комнаты.

Я скрылся в кабинете и смотрел на темный город, затянутый туманом. Вскоре на лестнице послышались неуверенные шаги.

— Вы там, наверху? — окликнула девушка.

— Да.

Исабелла вошла в студию. Она переоделась и смыла с лица следы слез. Девушка улыбнулась мне, и я улыбнулся в ответ.

— Почему вы такой? — спросила она.

Я пожал плечами. Исабелла приблизилась и села рядом на подоконник. Мы наслаждались видом крыш старого города, окутанных сумерками и безмолвием, не испытывая потребности что-то говорить. Через некоторое время Исабелла посмотрела на меня с улыбкой.

— Что, если мы раскурим одну из сигар, подаренных вам отцом, и выкурим на двоих?

— И речи быть не может.

Исабелла погрузилась в долгое молчание, как она это умела, бросая на меня быстрые взгляды и улыбаясь. Я искоса наблюдал за ней, осознав вдруг простую вещь: только глядя на нее, намного легче было поверить, будто осталось еще что-то хорошее и достойное в этом поганом мире, и кто знает, может, и во мне самом тоже.

— Ты останешься? — спросил я.

— Назовите хорошую причину. Правдивую, или, в вашем случае, эгоистическую. И лучше, если это не будет детской сказочкой, или я ухожу сию минуту.

Исабелла отгородилась настороженным взглядом, ожидая услышать одно из моих иронических замечаний, и на мгновение она показалась мне единственным человеком в мире, которому я не мог и не хотел лгать. Я уставился вниз и впервые сказал правду, чтобы она прозвучала громко хотя бы для меня самого.

— Ты единственный друг, оставшийся у меня.

Напряженное выражение исчезло с ее лица, и я отвернулся, чтобы не видеть жалости в ее глазах.

— А как насчет сеньора Семпере и другого, этого самодовольного Барсело?

— Ты единственная осмеливаешься говорить мне правду.

— А ваш любезный патрон, он разве не говорит вам правды?

— Не бей лежачего. Патрон мне не друг. И сомневаюсь, чтобы он хоть раз в жизни сказал правду.

Исабелла внимательно посмотрела на меня.

— Видите? Я же знала, что вы ему не доверяете. У вас это на лице было написано с самого первого дня.

Я попытался спасти остатки достоинства, но, кроме колкости, ничего в голову не пришло.

— Чтение лиц относится к числу твоих талантов?

— Чтобы читать по вашему лицу, не нужно вообще никакого таланта, — парировала Исабелла. — Это все равно что читать сказку о Мальчике-с-пальчик.

— А что еще ты прочитала на моем лице, уважаемая пифия?

— Что вы боитесь.

Я через силу выдавил смешок.

— Не нужно стыдиться того, что вам страшно. Страх — одно из проявлений здравого смысла. Ничего не боятся только круглые дураки. Я читала в какой-то книге.

— В пособии по трусости?

— Напрасно вы думаете, что признание этого факта ущемит ваше мужское достоинство. Я ведь знаю, что вы, мужчины, считаете, что ваша честь напрямую зависит от степени упрямства.

— Это ты тоже вычитала в книге?

— Нет, это результат личных наблюдений.

Я развел руками, признавая справедливость сказанного.

— Хорошо. Признаю, что я испытываю смутную тревогу.

— Смутную, как же. Вы умираете от страха. Признайтесь.

— Не будем утрировать. Допустим, у меня есть определенные сомнения по поводу взаимоотношений с издателем, что вполне понятно, учитывая мой прошлый опыт. Насколько я знаю, Корелли порядочный человек, и наше деловое сотрудничество будет плодотворным и выгодным для обеих сторон.

— Поэтому у вас поджилки трясутся при упоминании его имени.

Я вздохнул, не имея сил спорить.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, Исабелла?

— Что вы не будете на него больше работать.

— Я не могу так поступить.

— Почему же? Разве нельзя вернуть ему деньги и послать его подальше?

— Все не так просто.

— Но почему? Вы влипли в какие-то неприятности?

— Боюсь, что да.

— Какого рода?

— Именно это я и пытаюсь выяснить. В любом случае я полностью несу ответственность за все, и мне же предстоит решить проблему. Тебе не о чем беспокоиться.

Исабелла посмотрела на меня, нисколько не убежденная моими словами, но хотя бы на время она присмирела.

— Знаете, вы невозможный человек.

— Ты начинаешь открывать мне глаза.

— Если хотите, чтобы я осталась, правила в доме должны измениться.

— Я весь внимание.

— Конец просвещенному деспотизму. Отныне в доме наступает эра демократии.

— Свобода, равенство, братство.

— Бог с ним, с братством. Но вы больше не приказываете, не распоряжаетесь и не выкидываете фокусы в духе мистера Рочестера.

— Как скажете, мисс Эйр.

— И не стройте напрасных иллюзий, я не выйду за вас замуж, даже если вы ослепнете.

Я протянул ей руку, чтобы скрепить наш договор пожатием. Она с сомнением пожала ее, а потом обняла меня. Я позволил заключить себя в объятия и уткнулся лицом в ее волосы. Ее прикосновение дарило покой и ощущение, что ты нужен, и частичку жажды жизни семнадцатилетней девушки. Мне хотелось верить, что оно, наверное, походило на те объятия, которых у моей матери не нашлось на меня.

— Друзья? — пробормотал я.

— Навеки.

Новые законы в стиле исабелино[46] вступили в действие следующим утром в девять часов, когда моя помощница пожаловала на кухню и без околичностей сообщила, как отныне пойдут дела.

— Я подумала, что вам нужен распорядок дня. В противном случае вы теряетесь и ведете распущенный образ жизни.

— Где ты откопала это выражение?

— В одной из ваших книг. Рас-пу-щен-ный. Звучит хорошо.

— И рифмуется со словом «запущенный».

— Не уклоняйтесь от темы.

Окончательный вариант мирного договора выглядел следующим образом. В течение недели мы оба работаем каждый над своей рукописью. Ужинаем вместе, после она показывает, что написала за день, и мы это обсуждаем. Я поклялся быть искренним и давать ей дельные советы, а не лить бальзам на душу, чтобы не портить настроение. По воскресеньям планировалось отдыхать и предполагалось, что я буду водить ее в кино, в театр или на прогулку. Она помогает мне искать материалы в библиотеках и архивах и заботится о пополнении съестных припасов, принимая во внимание семейные связи с продуктовым магазином. Я готовлю завтрак, а она ужин. Обед готовит тот, кто свободен в данную минуту. Мы делим обязанности по уборке дома, и я обязуюсь смириться с непреложным фактом, что жилище необходимо убирать регулярно. Я не пытаюсь искать ей жениха ни при каких обстоятельствах, а она воздерживается от обсуждения причин, побудивших меня работать на патрона, и от высказывания своего мнения на сей счет, если только я не попрошу. Все остальные вопросы мы будем решать по мере поступления.

Я поднял чашку кофе, и мы выпили за мое поражение и безусловную капитуляцию.

Всего через пару дней я в полной мере испытал на себе прелести мирной и спокойной жизни вассала. Исабелла просыпалась медленно и тяжело. К тому моменту, когда она появлялась из спальни с полузакрытыми глазами, шаркая моими тапочками, в каждой из которых могли бы уместиться две ее ступни, у меня уже был готов завтрак, кофе и свежая утренняя газета.

Распорядок дня — ключница вдохновения. Не прошло и сорока восьми часов после введения нового порядка, как я обнаружил, что начал вновь обретать работоспособность своих самых продуктивных лет. Часы заточения в кабинете претворялись в страницы и страницы прозы. И я, не без тени беспокойства, начал понимать, что работа достигла той степени сущности, когда замысел находит реальное воплощение.

Слова лились свободно, складываясь в блестящий, увлекательный текст. Он читался легко и воспринимался как легенда или мифологическая сага о чудесах и превратностях судьбы, изобилуя персонажами и сюжетами, связанными с пророчеством, сулившим надежду человечеству. Повествование подготавливало почву для появления спасителя-воина, которому предстояло освободить народ от горестей и унижений, дабы вернуть ему славу и гордость, посрамив коварных врагов, строивших козни всегда и испокон веку против народа, каким бы он ни был. Схема являлась безупречной и срабатывала безотказно применительно к любому верованию, народу или племени. Девизы, боги и проповеди были джокерами в колоде, при сдаче которой выпадал всегда один и тот же расклад. Учитывая характер работы, я предпочел использовать один из самых сложных приемов, трудных для практического осуществления в любом литературном произведении: кажущееся отсутствие каких-либо приемов. Язык был простым и ясным, голос звучал искренне и задушевно — не рассказ, но исповедь откровения. Временами я прерывался, чтобы перечитать уже написанное, и мною овладевало суетное тщеславие, что запущенная моими усилиями машина работала точно, как часы. Я осознал, что впервые за длительный период времени сутками не вспоминал о Кристине и Педро Видале. И я сказал себе, что дела налаживаются. Возможно, по этой причине (ибо мне почудилось, что я наконец выбрался из трясины) я сделал то, что проделывал всегда, стоило моей жизни покатиться по накатанным рельсам, — разрушил все до основания.