Искус - Дарья Промч

хрупкого мирка, ты сгладишь мои невыносимые последние дни, я отдам тебе то, что не разрешено брать с собой: дома, машины, сбережения. Прелести материального мира. Ты расположишься в моих декорациях, облачишься в мои шмотки и украшения, беззаботность и лоск, примешь правила игры и, наконец, станешь мною. Из себя – мною. Вот это фокус. Хотела бы я повстречаться с тобой спустя лет десять после собственной смерти – поликовать, глядя на то, как ты унаследовала мои психозы и циничность, разнузданность и вседозволенность. Посмотреть, как мои пороки, столь отвратительные для тебя сейчас, стали твоим новым органичным нутром, твоим содержимым. Лучшая моя афера, безукоризненная, неповторимая. Я заберу тебя оттуда чуть позже, когда лето вплотную подкатится к осени, воздух заполнится кострами, сухой пылкой травой и твоими молитвами (они для тех, кто не готов действовать). Хватит с меня этих беспредметных поисков и осмысления негативных итогов – открываю воду, смываю пепел, устеливший раковину, и налёт тревожной безысходности, покрывший моё лицо.

– Поехали в зоопарк? – Вопреки моим ожиданиям ты не прячешься от сварливой пьяной матери (меня в её роли) на островке безопасности в собственной спальне – хуже: ты сидишь на полу перед дверью с лицом забытого в школе ребёнка, поэтому, распахнув дверь, я сразу же натыкаюсь на твоё несколько угловатое безжизненное тело.

– В настоящий? – О, этот неудобный, мерзкий звук, этот подавленный тон, который я слышу каждый раз, когда люди отрекаются от пачки собственных принципов в угоду мирного времяпрепровождения со мной. Этот тон, поднимающий с самого тёмного илистого дна меня некое подобие чувства вины.

– А какие ещё бывают? В настоящий.

И мы поехали. В большущий настоящий амстердамский зоопарк. Больше прочих тебя умиляли жирафы, ты смеялась так громко, что невозмутимые голландцы поворачивали свои неторопливые головы и пялились на тебя. Меня одолевало чувство родительской гордости, такая ты была непосредственная и наивная, почти отсталая в этой детской радости, проклюнувшейся в твоём уже не детском теле. Мы ели разноцветное хрустящее мороженое, которое ты никогда не видела прежде, жирафы мерно кивали тебе, ты кричала им что-то подбадривающее, крайне придирчиво выясняла у меня, скучают ли они по Африке, морщила нос и беспрестанно смеялась. Твой истеричный восторг, наполовину, должно быть, деланный, но всё ещё подлинный на вторую свою половину, вскоре расслабил меня полностью, и я забыла свои обеденные мытарства и вереницу сомнений, одолевавших меня после инцидента на кладбище. Тревога улетучилась (поговаривают, подобные неправдоподобные скачки настроения свойственны по большей части психопатам и людям с биполярными расстройствами), и на её место пришли сытость и всевластие. Если быть честной, давненько я не чувствовала себя такой всемогущей и живой одновременно. Мне уже виделось, как я договариваюсь с носатым директором зоопарка, и ты выбираешь самого высокого жирафа, и рабочий лезет по бесконечной стремянке вверх, с тем чтобы надеть на него ошейник, и как мы удаляемся в сторону дома с пятнистым бестолковым животным. Смешно же, а? Где-то там, между жирафами и слонами, я нашла себя счастливой, счастливее других, счастливее тебя, счастливее астронавта, ступающего на пустынную землю Марса в далеком будущем. Всё, что было моим до этого, казалось теперь кукольным домиком, игрушечным автопарком на фоне чего-то по-настоящему большого и стоящего.

Следовало нажать невидимую «паузу» и вдоволь насладиться моментом небывалой гармонии, которому не суждено было повториться. Может, даже надо было остаться в этом моменте подольше или поставить галочку в какой-то метафизической анкете (мол, сюда, пожалуй, перенесите меня после смерти, в этот переполненный детьми, воняющий, ничем не примечательный зоопарк – здесь я готова околачиваться до посинения, пока не выйдет срок), но тогда мне казалось, что это всего лишь открывающий эпизод долгой череды подобных радостных всплесков. Казалось.

Мы ушли из зоопарка за пару минут до закрытия, и тут же очутились во власти шумных вечерних улиц, полных разномастных людей и кричащих вывесок, меня всё больше поглощали мысли о несостоятельности устройства мира, где следует постоянно бороться за звание охотника, судорожно выбираясь из касты добычи. В детстве ещё, будто в награду за бесхребетную сговорчивость со всеми, мне было даровано несколько ущербное умение предвидеть-предчувствовать-предощущать. Оно не спасало от боли и неожиданных падений с высоты в тысячи миль, оно берегло шкуру, мою никчёмную шкуру, тогда как мне хотелось беречь что-то иное. Завоевания не приносят ни счастья, ни успокоения, они всего-навсего утоляют утробный голод. Хищник, каким бы совершенным он ни был, в душе мечтает оказаться слабым и уязвимым существом со всем человеческим багажом: любить, верить и бояться. Что до меня, я, по сути, никогда не была совершенным хищником.

Вера, а именно ею, как известно, людям следует забивать щели, через которые в их жизнь пробивается космос, предпочитает брать в заложники самых беззащитных и преданных – такая паства не смеет сомневаться. Такие, Паскаль, как ты – мечта любой веры, её основа, опора и оплот. Представь себе. Тут мы с тобой не похожи.

До смерти голодные, но ещё на подъёме, ужинали на берегу канала в эмигрантском ресторанчике, напоминавшем все остальные. Ели курицу карри, у тебя слезились глаза, и добродушная хозяйка приносила тебе воду стакан за стаканом. Я смеялась и пыталась не акцентироваться на обострившимся от карри чувстве куража, приходящем обычно перед большой охотой. Эта простая пища, дешёвая пластиковая мебель, щербатая посуда, потрёпанные китайские фонарики и распечатанное на чёрно-белом принтере меню – все эти второсортные, по сути, декорации, из которых я с небывалым трудом выбиралась в самом начале и которых сторонилась, как чумных кладбищ, как предвестников краха и оглушительных падений – не туда! Словом, эти простецкие декорации, не годные даже для перекуса в аэропорту между рейсами, оказались лучшим фоном для нашего тихого тёплого вечера, такого же правильного и простого, как всё вокруг, вечера, избавленного от того нарочитого пафоса, который мне приписывали так долго, что я волей-неволей научилась его воссоздавать.

С трудом одолев нескончаемую порцию огненного карри, мы взяли по чашке сомнительного травяного (вроде как даже гималайского) чая и выбрались на крохотную веранду: лавка и два липких обшарпанных столика. Город устал за день, угомонился и сник, как беспокойный трёхлетка, шарящий ещё для виду глазами по сторонам, но уже спящий на ходу – что-то подобное случилось и с тобой. Нам выдали единственный на всё заведение плед, неожиданно покорно ты завернулась в него, оставив мне самый край, и уставилась в пустоту. Люди, смотрящие в одну сторону – излюбленный приём скульпторов и художников: в ожидании, в готовности, в тревоге, в надежде. Люди, смотрящие в одну сторону, как