Самое бессмысленное убийство - Алексей Макеев

а с глазу на глаз. И, следовательно, придет на то место, которое он укажет. Это деду Пыне и было надобно. Местечко он выбрал подходящее, глухое, со всех сторон закрытое.

– Где ты сейчас? – после короткого молчания спросила старуха.

– Пока неподалеку, – ответил он. – На тропинке, которая ведет от нашей задней калитки к саду. Знаешь, где это? Но мне надо спешить. Сама понимаешь, чем раньше уйду, тем тяжелее меня будет найти.

– Подожди, не уходи, – сказала Елизавета Петровна. – Я сейчас буду…

Она и вправду появилась скоро, через какие-то десять минут. Шел дождь. Плащ на ней был накинут небрежно, второпях, а лицо все в дождевых каплях, это было видно даже в свете дальних фонарей, свет которых пробивался сквозь переплетенные ветви деревьев. Она остановилась и, ничего не говоря, стала смотреть на Михаила Ефимовича.

– Вот, – сказал он, – ухожу… Ну, а что? Уж лучше быть без тебя вдалеке, чем без тебя – с тобою рядом. Давай обнимемся, что ли? На прощание…

Она все так же молча подошла к старику и прильнула к нему. А дальше – все произошло как бы само собой: шило у старика таилось в рукаве… Елизавета Петровна коротко охнула, так же коротко вздохнула и обмякла. Дед Пыня разжал руки, и старуха упала на мокрую, усыпанную палой листвой дорожку. Упав, она несколько раз шевельнулась, запрокинула руку за голову, вытянулась и затихла.

– Вот и все, – сам себе сказал старик. – Иллюзии больше нет.

Он наклонился над мертвым телом своей любимой и принялся шарить по карманам ее плаща. Он рассчитывал, что найдет там телефон. Мобильник – улика, и оставлять ее нельзя: на телефоне отображен номер, с которого старик звонил своей Елизавете, приглашая ее на последнее свидание. Конечно, номер был чужой, с украденного телефона, но мало ли что…

Телефона в карманах плаща не оказалось: наверное, Елизавета Петровна оставила его у себя в комнате. Зато он нашел нечто другое – старенькое фото. Неизвестно, почему эта карточка была в кармане плаща, может быть, старуха носила ее с собой постоянно, боясь с нею расстаться или опасаясь потерять… Стараясь рассмотреть изображение, Михаил Ефимович вышел из укрытия и подошел ближе к садовому фонарю. На фото были запечатлены двое – парень и девушка. Старик узнал в них самого себя и Елизавету, совсем еще молодых, веселых, смеющихся… На обратной стороне виднелась полустертая надпись: «Миша, Лиза». Да-да, это были именно они – старик Михаил Ефимович и старуха Елизавета Петровна. Только – молодые.

Дед Пыня не помнил, когда и при каких обстоятельствах они с Лизой снялись на это фото. Его сейчас беспокоило другое. Он подумал, что и фотография также может быть уликой, если делом займется дотошный следователь. И он положил фото себе в карман. Уж он-то никому его не покажет… Михаил Ефимович опять вернулся на тропинку, где лежала его любимая женщина – мертвая. Как-никак это был самый короткий и безопасный путь в дом престарелых. Ему надо было поскорее вернуться и лечь в постель, иначе его отсутствие кто-нибудь мог заметить, а это, опять же, свидетельство против него. Проходя мимо мертвого тела Елизаветы Петровны, он на миг остановился, будто хотел что-то сказать – ей ли, самому ли себе, еще ли кому-то… Но он никому ничего не сказал и скоро уже был на территории дома престарелых.

И тут-то его осенила мысль: а ведь телефон старухи так и не найден! И кроме того, коль у Елизаветы хранилась давняя карточка с их изображением, то, может статься, она хранила и какие-то другие свидетельства их знакомства. Например, старые письма… А это означало, что и телефон, и предполагаемые письма, и, может быть, еще что-то ему следует поискать в комнатке Елизаветы Петровны. Причем немедленно, этой же ночью, иначе завтра может быть поздно. Завтра обнаружат тело Елизаветы, вызовут опера, и первое, что он сделает, – устроит в комнатке покойной старухи обыск. Так что надо поспешить.

По пути он избавился от украденного телефона, просто сунул его в подвернувшийся и кстати полуоткрытый канализационный люк.

Дверь в комнатку он открыл без труда, все тем же шилом, которым убил Елизавету, и перочинным ножиком, который старик всегда носил с собой. Открывать замки он умел, этому делу он научился за свою долгую жизнь. В комнатке царила полутьма – сюда проникали отблески дворовых фонарей. В этой полутьме дед Пыня без труда отыскал телефон Елизаветы и сунул его в карман. Затем он осмотрелся, стараясь понять, где же Елизавета могла хранить письма, если, конечно, они существовали. И вдруг увидел в углу предмет мебели, который одновременно был похож и на тумбочку, и на сундук. Сундук был заперт, и старик открыл его все тем же перочинным ножиком. Внутри сундука почти ничего не было, и потому связку писем он отыскал без труда. Все еще сомневаясь в том, что это письма, он подошел к окну и при свете дворового фонаря взял наугад один исписанный листок. Точно, это было его письмо Елизавете – истрепанное, давнее.

Старик торопливо сунул письма в карман и вновь подошел к сундуку. На дне его он увидел шкатулку, и ему подумалось, что самые сокровенные вещи, скорее всего, хранятся именно в ней. А сейчас каждая такая вещь могла являться доказательством убийства, то есть так или иначе изобличить его. Шкатулка открылась легко, стоило лишь поддеть крышку лезвием ножа. Внутри шкатулки ничего не было – лишь какой-то клочок то ли картона, то ли дерматина с несколькими полустертыми цифрами, написанными от руки. Дед Пыня лишь пожал плечами и бросил клочок на пол.

Затем он подумал, что, может быть, какие-то письма или фото старуха хранила в своей постели – под матрасом или подушкой. Он проверил постель и ничего не нашел.

Никем не замеченный, он покинул комнатку Елизаветы и скоро уже был в своей комнате. Его соседей не было, должно быть, они пьянствовали в дворницкой или где-нибудь играли в карты. И это было замечательно, так как означало, что никто не видел, как дед Пыня отлучался ночью из комнаты, и не было свидетелей, когда он туда возвратился.

Спал ли он в ту ночь? Нет, не спал, а просто лежал на узкой казенной койке и смотрел в темноту. Что он в ту ночь думал и ощущал? Можно сказать, ничего. Нет, все же одна мысль не давала ему покоя. Он размышлял, что ему делать с найденными письмами и фотографией. Конечно, надежнее всего было их уничтожить, и немедленно, но отчего-то он