Дневники - Николай Мордвинов

Из ничего — ничего и не выходит.

Правда, в истории театра бывали случаи, когда роль, сыгранная экспромтом, входила в гастрольный репертуар. Например, Годда у Адельгейма[87] и ряд других. Но это возможно тогда, когда материал совпал с данными артиста, подготовленного к этому предыдущими ролями, когда индивидуальные данные актера настолько попадают в роль, что даже его недостатки играют положительную роль. Такие случаи бывают весьма редко и расцениваются как редчайшие исключения и актерское счастье. Основная же масса ролей-открытий сделана в громадной работе и поисках.

Ю.А., кажется, начинает замечать мои поиски и хочет приложить руку. Кажется, вдохновился на репетицию.

22/VI

Шла репетиция Макаренко… Без разрешения врывается Аноров…[88] и тревожным, глухим голосом сообщает:

— Война с фашизмом, товарищи!

Итак, открылся самый страшный фронт!

Горе! Горе!

Ясно, что свалилось на нас величайшее, какое можно представить себе, горе. Чувствую это всеми силами души.

Какое горе!

Неслыханное испытание будут проходить страна и строй. Величайшее, страшнейшее. Рабочие Луганска неистовствуют и рвутся в бой. Город мгновенно преобразился.

Все напряжено до крайности. Люди — одни на улицах, другие забились в дома и сидят, уставившись в одну точку.

Как там мои дорогие?

Наверно, испуганы… А как попасть домой? Руководство озабочено эвакуацией театра в Москву.

Как мне реагировать на события? Идти на фронт? Ехать в Москву? Остаться с театром? Что я должен делать? Искусство… Нужно оно кому сейчас или нет?

Родина в смертельной опасности!

Данных нет никаких, а душа что-то неспокойна…

Надо скорей в Москву. Там виднее, что делать. Как решит правительство? Как решит, так и будет.

Как там Леша с Люлькой?[89] Что им написать? Что я могу написать, кроме общих слов, которые в такие моменты никому не нужны и лишь раздражают?.. Темно… Дождь льет уже несколько дней… С часа объявления войны темнота сгустилась совсем… Не могу заснуть, хотя душа устала несказанно. Не спится… Не помогает даже дождь.

Нервы вздыблены…

Каждый звук, шум, которому вчера не придавали значения, сегодня больно ранит нервы и воображение… оно остро как бритва. На улице ни души. Если встречались люди, то группами и в молчании.

На Ворошиловском заводе лишь вспышки сварки и зарево от разливающейся стали. В темноте лучи раскаленного металла зловеще краснеют, вырываясь из плохо замаскированных щелей цехов, проемов.

Хочется закрыть их своим телом. Кое-где вспыхнет на миг электрическая лампочка и с испугом умрет в темноте, под шиканье прохожих.

Все насторожено.

Одному быть нет сил. Ищешь общения. А встретишься с кем — молчишь. Говорить не о чем. Делать бы что-нибудь, а что? Люди сплачиваются как перед бедой.

Утренний спектакль сорвался на половине акта. Народ разбежался, у актеров «на раскрытых устах слово замерло». Вечерний спектакль посетило человек сто и все с противогазами. Как пришли и как смотрели — мне непонятно. Концерт не состоялся. Готовым к выступлениям, но не выступившим товарищам рабочие прислали цветы. Все артисты и рабочие насторожены, но спокойны, ждут распоряжений.

Везде митинги.

Дождь, слякоть, тьма.

Город на военном положении.

Состояние вздыбленное.

Боевое.

НЕНАВИСТЬ!

(ИЗ ДНЕВНИКА РОЛИ АРБЕНИНА)

Страшная война и беспросветное горе!

А я писал вчера в местную газету.

«Покинув широкие просторы, бескрайние степи, бурные потоки Днепра и высокие, массивные стены крепостей, в которых действовал, направляя народный гнев к освобождению от панского ига, Зиновий Богдан Хмельницкий — моя последняя роль, — я оказался в уютных богатых интерьерах дворцов эпохи Николая I, в кругу князей, баронесс, игроков, в кругу светских условностей, в которые ввел меня герой «Маскарада» Лермонтова — Арбенин.

В Арбенине я искал трагедию одинокого человека, которому тесно в мелком окружении своего общества — ничтожного и пошлого.

Благодаря великой силе своей души он перешагнул через условности своего общества, достиг богатства, значения; ею же — своей силой — воспитал в себе беспримерную ненависть к окружающим его людям и ею же взрастил в себе единственную любовь к своей жене.

Сила Арбенина становится его несчастьем, а потом и причиной его гибели.

Его ненавидят, преследуют и путем сложных хитросплетений уничтожают последнюю связь с жизнью — веру в любовь своей жены. Потерпев в этой схватке поражение, — Арбенин гибнет».

24/VI

«ТРАКТИРЩИЦА»

На улицах темно. На душе, как в непроглядную осень. Что на фронте — не знаю. Что дома — не знаю.

Нервы напряжены до предела. Мы сейчас не нужны и только мешаем тем, что о нас еще надо думать. Московское начальство не знает, как с нами быть. Следующие гастроли в Одессе?! Сидим и ждем распоряжений Москвы, а Москва молчит.

После спектакля собираемся группами, идем вместе домой. По домам долго говорим, решаем, гадаем, по нескольку раз выслушиваем уже знакомое, желая услышать еще не услышанное и разгадать будущее.

Притаились, ждем.

А добровольцев все больше и больше.

А мы ждем…

Хочется не отставать, помогать. Быть полезным, нужным. Но как быть, когда вольно или невольно твое дело получает третьестепенную значимость?! Хочется лишь отвечать напряженной, самозабвенной работой, а приложить силы некуда.

26/VI

Киев предложил довести гастроли до конца. Одесса отпадает.

А по дорогам уже идут поезда с ранеными. На вокзалах, хоть они и оцеплены, — военные, военные.

Репетиции Макаренко идут вяло и плохо… Завадский говорит не увлекаясь и не увлекая… Признается, что по спектаклям ничего не делает. А впрочем, сейчас трудно и винить кого бы то ни было, но оправдания перед собой и народом было бы больше, если бы мы репетировали и привезли в Москву спектакль, приготовленный в дни войны.

За эти дни мало что изменилось, а жизнь пошла своим чередом. Народ стал привыкать к событиям и даже посещать кино и театр. В зале присутствует уже по 200–300 человек. Вот неистребимость жизни… Ко всему привыкает человек.

Дождь не перестает, видимо, потревожили небеса, и они плачут. У сводок толпы народа. Молча прочитывают последние известия и без комментариев уступают место следующим…

Несмотря на то, что наши части «отошли от границы», в народе живет уверенность.

Нет того возбуждения, что было характерно для первых дней, но зато нет и того, что можно было назвать легкомыслием.