Орлиная степь - Михаил Бубеннов

Полевые станы Илья Ильич осматривал со скучающим видом. Более живо он почему-то интересовался плакатами о борьбе с сусликами, которыми были завешаны стены всех бригадных палаток. Иногда он подолгу стоял перед каждым плакатом, рассматривая изображенных в разных позах жирных сусликов и многократно перечитывая уже известные ему тексты. Обычно только после такой процедуры он начинал знакомиться с работой бригады.

Осматривать пахоту Илья Ильич предпочитал молча. Бригадиру он задавал не более двух-трех вопросов, ответы на которые были уже известны ему из утренней сводки, и очень редко делал какие-либо замечания или давал советы. С трактористами вообще не разговаривал. Одни спали, другие работали, а отрывать их Краснюк не разрешал: дескать, сейчас дорога каждая минута. Почти всем бригадам жилось в степи неважно (плохо было с питанием, дровами, водой), но все они — и это сразу бросалось в глаза — работали горячо, дружно, напористо. В каждой бригаде бывал случай, когда Краснюк мог от всего сердца порадоваться первым удачам новоселов и одарить их добрым словом. Но ничто почему-то не радовало Краснюка…

В Залесиху Илья Ильич приехал в середине зимы. Когда в чистом синем халате, с позолоченной авторучкой в кармашке он впервые прошелся с озабоченным видом по захудалой мастерской МТС в сопровождении бывшего директора, внешне ничем не приметного в толпе рабочих, все с удовольствием и надеждой подумали, что начинается новая полоса в истории станции, которая отныне будет отмечена высокой заводской культурой.

О Краснюке дружно заговорили:

— Вот это да! Это директор!

Никто не мог подозревать, что новый директор приехал в Залесиху не по доброй воле.

… В начале войны Илья Ильич Краснюк эвакуировался из Харькова на Алтай вместе с тракторным заводом и со временем, по великой нужде, прижился в степном сибирском городке, хотя и не переставал тосковать по родной Украине и почти столичной жизни.

Это был весьма посредственный инженер. За несколько лет он постепенно перебывал в разных отделах, лабораториях и бюро завода: всюду от него избавлялись деликатно, без всякого шума. Покладистое заводское начальство во избежание обид и неприятностей в своих приказах всегда изображало дело таким образом, что Краснюк переводится с места на место исключительно в интересах завода. Очевидно, такие переводы не только не вредили репутации Краснюка, а, наоборот, постепенно создавали ему популярность как-всесторонне сведущему, незаменимому инженеру. К тому же он считался высокоидейным человеком. Он всегда произносил хотя и не оригинальные, но совершенно правильные речи. И всегда, как бы случайно, старался быть под рукой руководителей завода. Можно ли обижать такого человека?

Прошлой осенью партия решила двинуть в деревню крупные руководящие силы, чтобы круто поднять сельское хозяйство. Из Барнаула на Алтайский тракторный завод пришло указание — выделить несколько опытных инженеров для назначения их директорами машинно-тракторных станций. Совершенно естественно, что в их число немедленно попал Илья Ильич Краснюк. Один из руководителей завода, первым назвавший его фамилию, безотчетно подчинялся при этом законному желанию избавиться от Краснюка навсегда. Но, находясь во власти долголетнего самовнушения, он утверждал, что названный кандидат — незаменимый человек для выполнения высокой государственной миссии в деревне.

В райкоме партии разговор был коротким. Секретарь райкома, оглядев Краснюка, молвил:

— Так вот, товарищ Краснюк, партия решила послать вас в деревню.

У Краснюка враз ослабли руки и ноги. Как никогда в жизни, ему вдруг захотелось предельной честности. Ему захотелось сказать, что он просто-напросто не желает, всей душой своей не желает ехать в деревню, и это так же естественно, как он не желает умереть. Но тут же Краснюк содрогнулся: после фразы секретаря, подумал он, отказаться невозможно. Лицо Краснюка, нежное той нежностью, какая свойственна только природе рыжих, сильно повлажнело. Он прижался грудью к столу секретаря, сделал привычное сусличье движение губами и затем произнес как мог спокойнее:

— Поверьте, я с удовольствием, но…

— А в чем дело? — перебил секретарь.

— Но я не знаком с сельским хозяйством, — досказал Краснюк несколько высокопарно, испытывая облегчение оттого, что хотя бы закончить фразу ему удалось честно.

— Поможем, — пообещал секретарь.

— Но мне будет трудно.

— А вы ищете легкой работы? — с удивлением спросил секретарь. — Не ожидал… И на заводе и в райкоме о вас другого мнения.

Илья Ильич понял, что погиб.

— Вы подумайте, — сказал секретарь, намекая, что решение вопроса в конечном счете зависит от самого Краснюка.

— Я подумаю, — поспешно и растерянно пообещал Краснюк, чувствуя, что дальнейший разговор только повредит его партийной репутации.

Анна Ефимовна заорала на весь дом, услыхав, что мужа посылают на работу в деревню, но, тут же овладела собой: не Илья Ильич, а она была главой семьи, и ей не подобало проявлять слабость. Длинное, по-лошадиному вытянутое лицо Анны Ефимовны мгновенно приобрело упрямое, своевольное выражение; словно бы закусив удила, сухолядая, в узких брюках, Анна Ефимовна быстро прошлась по комнате, затем присела у своей кровати к тумбочке, на которой стоял телефон, и схватила заветный блокнотик.

— Я уже действую, — объявила она музку.

Анна Ефимовна официально значилась заведующей костюмерным цехом местного театра. Из-за недостатка средств на оформление спектаклей работы в театре было мало. Но именно это обстоятельство как нельзя лучше устраивало Анну Ефимовну. За ширмой своего маленького театрального ателье она открыла большое частное ателье и орудовала в нем в поте лица своего: вела широкую спекуляцию редкими товарами, «обшивала» все «модное общество» города. Поэтому у Анны Ефимовны были широко разветвленные связи.

— Это свинство! — говорила она с негодованием, листая блокнотик. — Посылать к чертям на кулички! Да там не жизнь, а ужас! Ах, Илья, и как это некстати! Мне сейчас так некогда! У меня на днях премьера!

Но не успела Анна Ефимовна привести в движение свои связи, как секретарь райкома, пригласив Краснюка вторично, предложил ему немедленно выехать в Барнаул: туда срочно вызывались все кандидаты для работы в деревне. Анне Ефимовне пришлось оставить все свои дела и отправиться с мужем, чтобы лично вдохновлять его на сопротивление приуготованной ему беде.

Недели две чета Краснюков действовала денно и нощно, обивая казенные и частные пороги, осторожно, но всячески оттягивая решение дела. Боязнь быть исключенным из партии и здесь помешала Краснюку заявить честно, что он, до мозга костей городской человек, к тому же думающий только о сытой и покойной жизни, категорически не желает ехать в нелюбимую деревню. Илья Ильич всюду твердил то, что мог, по его разумению, твердить безнаказанно: он никогда не работал и не умеет работать в сельском хозяйстве. Но так говорили многие из тех, кого посылали в деревню, на это никто не обращал серьезного внимания.

Узнав о том, что одного из коллег Ильи Ильича за отказ ехать в деревню исключили из партии, Анна Ефимовна вдруг присмирела. Однажды, подсев к мужу, нащупывая пальцами замаскированную у него пышной рыжеватой шевелюрой круглую плешину, словно бы напоминая этим, что ей известны все мужнины секреты, она заговорила на редкость ласково:

— Илюша, но ведь ты в самом деле не умеешь работать в сельском хозяйстве! Совершенно не умеешь!

— Конечно! Что за разговор?

— Ты знаешь только трактор…

— Только!

— Но ведь этого мало?

— Послушай, что ты меня изводишь?

— Илья, молчи, я говорю дело, — одернула его Анна Ефимовна. — Довольно рисковать, надо ехать!

— Ты с ума сошла! — завопил Краснюк.

— Абсолютно здорова.

— Но как я там буду жить? Я не представляю! Как работать?

— Не будем, Илья, мудрить: работай как умеешь, — сказала Анна Ефимовна строго. — Можешь даже гореть на работе день и ночь. Я абсолютно спокойна; тебя снимут еще на посевной, а если нет — на уборке. Они тебя не знают, а я знаю…

— Что ты этим хочешь сказать? — обижаясь, спросил Илья Ильич.

— Ничего нового, Илья!

— Ты что, считаешь меня дураком? — вдруг взбунтовался Краснюк. — Тогда я поеду и докажу, как умею работать!

— Поезжай, докажи! — безжалостным тоном отвечала Анна Ефимовна, дымя папиросой. — Это совершенно безопасно, но зато никаких подозрений. А мы тебя будем ждать. Тебе дадут выговор — и ты дома. Сами виноваты. Я думаю, мы еще успеем съездить осенью в Крым… А чтобы дело вышло наверняка, бери назначение в самую захудалую станцию.

— И возьму! — кричал Илья Ильич. — И докажу!

— Вот и хорошо. Вот и докажи!