В поисках Великого хана - Висенте Бласко Ибаньес

А Великий Хан татарский, о котором писали Марко Поло и Мандевиль и на поиски которого шел Колон, еще в 1368 году был свергнут с престола китайской династией Мин. Его не было на свете вот уже сто двадцать четыре года.

Глава IV

В которой корабельный слуга Фернандо Куэвас быстро справляется с морской болезнью, учится петь часы, выслушивает интересные рассказы и дает обещание кой-кого убить.

Первые часы плавания были приятны Фернандо Куэвасу своей новизной. Он переходил от одного борта судна, к другому, безотчетно стараясь ступать поудобнее и упираясь пальцами ног в палубу, чтобы тело подчинялось движению корабля, покачивающегося под тяжестью распущенных парусов.

В течение последних дней он много и тревожно размышлял о той совершенно новой жизни, которая должна была для него начаться. Сейчас, вдыхая полной грудью свежий соленый ветер и следя глазами за каравеллами — «Ниньей», шедшей рядом с его кораблем, и «Пинтой», значительно его опередившей благодаря своей быстроходности, он чувствовал, что стал совсем другим, перемахнув одним решительным прыжком через грань, отделяющую отрочество от мужественной зрелости.

Пока что у него не было никакой срочной работы, потому что чистота, которую навели накануне, все еще сохранялась. Стоя у носовой башни или проходя среди матросов, сидевших кучками на шкафуте, он поглядывал на величественную кормовую Лаптю, где вместе с верховным капитаном флотилии находились все обслуживающие его лица. Ему хотелось видеть Лусеро, и это нередко ему удавалось, потому что слуга дона Кристобаля ходил туда и сюда по кормовым помещениям, разбирая вещи хозяина, только что вынутые из ящиков и мешков.

Так наступил полдень, о чем слуги должны были оповестить всех возгласами: «За стол, за стол!» Фернандо смеялся украдкой, слыша, как тонкий голосок Лусеро произносит на корме эти слова, чтобы верховный капитан и его приближенные пошли и сели к столу.

На носу и шкафуте его товарищи — корабельные слуги такими же восклицаниями созывали матросов.

— Обедать зовут! — весело кричали многие из них.

И все «носовые» размещались прямо на досках палубы отдельными группами, возглавляемыми боцманом, корабельным мастером, бомбардиром или конопатчиком.

Кто поджимал ноги под себя, кто вытягивал их вперед, кто садился на корточки, а кто предпочитал есть полулежа; после застольной молитвы каждый вытащил свой нож, служивший ему вилкой.

Несмотря на то, что была пятница, экипаж не кормили бобами, тушеными в подсоленной воде, как полагалось в постные дни. В так называемых габатах, больших деревянных мисках, перекатывались куски свежего мяса с рисом, в знак торжественного начала плавания. Вокруг каждой кучки матросов ходил слуга с огромным деревянным кувшином, называвшимся чипи-чапе, полным вина, и наливал его в деревянные же посудинки, круглые и приплюснутые, которые были личной собственностью каждого матроса и носили название лепешек.

Продукты были свежими. Обед, следовательно, был не хуже, чем на суше, и обильнее того, который матросы имели у себя дома. Вино не было разбавлено водой. Кладовщик еще мог расщедриться на большие порции. Все это вместе с прекрасной погодой и попутным ветром, который подгонял суда, приносило людям радостное настроение, присущее хорошему пищеварению.

Фернандо поел с остальными корабельными слугами после матросов и юнг. Они получили не меньше еды, чем взрослые. Всем выдали по целой галете, сухари, вкусные и хрустящие, так как они были приготовлены совсем недавно. Матросы, уже побывавшие в плавании, вспоминали так называемую масаморру, которая шла в пищу в конце пути, — остатки гнилых старых сухарей, крошки, смешанные иногда с соломой, вылезшей из мешков, дохлыми клопами и крысиным пометом.

После этого первого обеда, обильного и вкусного, Фернандо стал еще веселее поглядывать на кормовую башню; но внезапно почувствовал, что все изменилось. Люди и предметы задрожали и раздвоились у него в глазах; все стало серым, как будто наступили сумерки, хотя солнце стояло еще высоко. Он увидел, как Лусеро, показавшаяся на несколько мгновений в дверях башни, побледнела и как у нее закатились глаза, словно ей нанесли смертельный удар; она схватилась рукой за горло и вдруг исчезла. Ему самому было так плохо, что он равнодушно отнесся к ее отчаянному бегству.

У него шумело в ушах, его охватило непреодолимое желание улечься тут же, на дощатом настиле палубы. Один из слуг, немало побывавший в море на своем веку, поднял его на смех.

— Андухар, да ты зеленый, как оливка! Ты совсем болен…

Среди «носовых» давно установился обычай пренебрегать настоящими именами друг друга, заменяя их прозвищами или названием родного селения. Для моряков «Санта Марии» новый корабельный слуга был Андухаром.

Страдая от мучительного приступа морской болезни, он уцепился за канат и свесил голову за борт, отдавая морю остатки не переварившегося еще обеда, и наконец ослабел до такой степени, что пальцы его разжались и он растянулся на палубе, как мертвец.

Боцман подбежал к нему, громко негодуя по поводу этого происшествия, в котором не было ничего необыкновенного, но которое нарушило чистоту только что подметенного настила. «Отнесите его в носовое помещение. Пусть этот сухопутный парень там проспится и не пачкает нам палубы! И как это только можно — заболеть в такую погоду!»

Его унесли, и когда он упал на свой тюфячок, ему показалось, что собственная тяжесть увлекает его в какую-то бездонную пропасть, и он впал в сладостное небытие, лишенное каких бы то ни было ощущений, приятное и в то же время мучительное.

Час шел за часом, и когда Фернандо вновь открыл глаза, он увидел, что вокруг совсем стемнело. Он приподнял голову, пытаясь разглядеть бледный огонек сальной свечи, вставленной в фонарь, находившийся в глубине помещения для матросов. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Больше всего ему хотелось лежать все так же, не шевелясь. Лежать все время, все время, до самого конца плавания.

Вдалеке он услышал хор мужских голосов. Экипаж пел вечернюю молитву. Ужин, стало быть, окончили, как всегда, засветло, чтобы не зажигать огня. Вспомнив обеденные миски, Фернандо снова почувствовал тошноту и позыв к рвоте. Потом, закрыв глаза, он отдался медленному покачиванию дощатого пола, на котором валялся его тюфячок.

Казалось, он лежал в колыбели, и это мягкое покачивание придавало покою еще большую сладость. Его радовала мысль, что он так проспит всю ночь, всю ночь — обессиленный, но зато с совершенно пустым желудком, в грустном и блаженном состоянии выздоравливающего.